Медсестра наконец садится за ближайший к ней компьютер и что-то заносит перед тем, как снова посмотреть на меня:
— По записям, которые я тут вижу, она сейчас на операции. Это все, что могу сообщить. Уверена, кто-то обязательно скоро спустится, чтобы проинформировать вас.
— Операция? Почему никто мне не сказал или не спросил?
Медсестра смущенно смотрит извиняющимся взглядом, сложив руки на груди:
— Мне очень жаль, я не знаю, что вам ответить. Но, уверяю вас, она в хороших руках, не волнуйтесь, — говорит она как ни в чем не бывало.
Смотрю на нее и непроизвольно задумываюсь о том, скольких пациентов она встречает и провожает каждый день этом отделении, потому что на первый взгляд и не скажешь, что ее задевают эмоции родственников больных. Ее глаза абсолютно пусты. Видимо, чтобы работать на этом этаже, необходимо стать в какой-то степени бесчувственным человеком. Может, ей все равно, но я на грани потери сознания. Оставлять родственников в незнании неправильно. Хоть кто-нибудь здесь должен что-то знать. Мой прикованный к женщине взгляд не дает никак не влияет на ее поведение. Вместо этого, медсестра указывает на конец коридора:
— Комната ожидания прямо за углом, если вам хочется присесть.
Как бы мне не хотелось сказать ей, что я уже просидела там целый час, понятно было, что ни к чему хорошему это не приведет.
Теперь нужно звонить маме. Вот это будет сложно. Я отправляюсь обратно в комнату ожидания, прячась от всего остального мира, в одиночестве… снова. Как получилось, что я так долго нахожусь здесь совсем одна? Это интенсивная терапия. На этом этаже больше нет пациентов, чьи родственники ждут ответов? Достаю телефон из кармана и набираю рабочий номер мамы, радуясь, что, трубку взяла она, а не ее начальник, который не жалует личные звонки в рабочее время.
— Приемная мэра. Это Клара, чем могу вам помочь?
— Мам, это я, — произношу я.
— Что случилось? — спрашивает она с таким беспокойством, будто кто-то сейчас сильно напугал ее.
— Бабушку забрали в операционную, не знаю, что случилось. Был сигнал тревоги, когда я пришла ее проведать, и меня выгнали. Я не хотела уходить, мам, но меня заставили. Так что когда я снова вернулась в комнату ожидания снова хотела проверить, как у нее дела, бабушки уже не было. Медсестра сказала… ну, она говорит только то, что бабушку оперируют. Это все… все, что я знаю, больше ничего не смогла добиться, — говорю так быстро, что путаюсь в своих словах. Моя речь сбивчивая, но, думаю, мама поняла достаточно.
— Почему ты не позвонила раньше? — она говорит все так же быстро, но слова звучат громче. Она будто бы на грани истерики.
— Я не хотела тебя пугать. Я просто…
— Все нормально, — перебивает она, — я сейчас же приеду.
Я кладу трубку, чувствуя себя чудовищем. Не нужно было столько ждать. Это ее мать, она должна быть здесь. О чем я думала? Очевидно, я совсем не могу мыслить здраво. Плюс, у меня раскалывается голова и в этой комнате невозможно жарко.
Злясь на себя, бросаю телефон прямо на кучу журналов, разложенных по всему столику. От удара загорается экран, и я замечаю несколько пропущенных сообщений. Меня так поглотил дневник, что я не чувствовала телефонных вибраций.
Уже сейчас могу догадаться, от кого эти сообщения, и совсем не хочу их читать. Майк не сдается. Я так много раз пыталась закончить отношения с ним, и каждый раз это заканчивалось одинаково. Он умоляет и выпрашивает мое прощение, я сопротивляюсь, в итоге сдаюсь. Но не в этот раз. У меня нет времени сейчас думать о нем. На самом деле, я не хочу в принципе тратить время на то, чтобы думать о нем когда-нибудь в будущем.
Экран телефона гаснет и, кажется, будто я прошла определенное препятствие — и преодолела его. Я опускаюсь на одно из сидений и откидываюсь назад, кладу дневник на колени. Не могу ни о чем думать, поэтому фокусирую внимание на приглушенном телевизоре.
«Кому нужен звук, когда все, что они показывают — плохие новости со всего мира? Террористы-смертники, убийства, террористические атаки — все это так печально и удручающе».
Я не могу заставить себя смотреть на то, о чем сейчас сообщают в новостях, поэтому закрываю глаза и отключаюсь от мира.
Если бабушку оперируют, значит, она в достаточно хорошем состоянии, чтобы врачи решились на операцию, иначе они бы не стали ничего делать. Но я все еще чувствую тяжесть в груди. Цепляюсь руками за подлокотники и стараюсь успокоить дыхание. «Все будет хорошо. Точно будет». Я не готова прощаться с бабушкой.
Дверь в комнату ожидания наконец-то открывается.
— Мам? — спрашиваю я, так как не вижу входящего.
Нужно было подумать о том, кто это может быть, и подождать, пока она войдет. Теперь я вижу, что это не мама:
— Джексон! — пытаюсь встать, но боясь того, что он может сказать, я чувствую, что мои ноги будто зацементировали.
Джексон садится рядом и кладет свою руку поверх моей:
— Твоя бабушка восстанавливается.
— Правда?
— Да, но у нее был еще один инфаркт. Ее сердце остановилось, и нам пришлось ее реанимировать. Нам удалось удалить тромб с помощью тромболитика и быстро до него добраться, что хорошо. Чем больше закупорены сосуды, тем более уязвимы мозг и другие части тела перед повреждениями. Нам повезло, что она уже находилась здесь, в госпитале. Это был лишь вопрос времени до следующего приступа, если бы мы не поставили стимулятор. Фибрилляция предсердий является причиной образования тромбов, и даже одного хватает, чтобы закупорить артерии. Наша процедура прошла успешно, но я также ввел твоей бабушке сильные лекарства, чтобы замедлить сердечный ритм. Он контролируются монитором, что поможет ее сердцебиению не опускаться ниже шестидесяти ударов в минуту.
— С ней все хорошо? — только это я и могу выговорить.
— Сейчас сложно сказать, ее только перевели в палату. На данный момент все выглядит хорошо, но нужно будет сделать больше тестов, когда она полностью придет в себя.
— Стой… — в голове крутятся сказанные ранее слова, — моя бабушка минуту была мертва?
О напряжения у меня болит лицо — челюсть и вокруг глаз, и пусть я знаю, что она жива, это не умаляет мою тревогу.
— Ее сердце остановилось на минуту, но это не была смерть как медицинский диагноз. Нам нужно было заставить ее сердце биться вновь, на несколько мгновений ситуация стала критичной, — Джексон говорит, сильнее сжимая мою руку, — ты звонила семье?
— Да, — со всех сил стараюсь сдержать слезы, потому что разговор с ним не дал мне надежду, в которой я нуждаюсь. Мне кажется, он о чем-то умалчивает, или не говорит обо всем, чтобы это потом не оказалось ложью.
— С тобой все в порядке? — спрашивает он, осторожно, наклоняя голову, чтобы посмотреть в глаза, — ты очень бледная, и я волнуюсь.
Киваю, потому что не уверенна, что смогу врать, говоря «нет».
Дверь в комнату ожидания снова открывается, и Джексон убирает свою руку, напоминая мне, что врачи обычно не утешают членов семьи так, как он сейчас это делает. Мама влетает внутрь, панически жестикулируя:
