— Это точно, — соглашается он, — могу себе представить, как тяжело должно быть читать такие слова вслух.
— Она очень детально описывала события, поэтому так легко представить все это. Что происходило, понимаешь? Она моя бабушка, и мне просто невозможно осознать, какие зверства она пережила. К тому же, я никогда до сих пор не слышала от нее никаких историй о концлагере. Это все кажется таким сюрреалистичным.
— Жизнь у нее была не сладкой, — говорит он, — к счастью, ты сегодня обрадовала ее, согласившись на свидание со мной, — он выпячивает грудь и на его лице расползается глупая улыбка, — это моя работа: спасать жизни и ходить на ужины с симпатичными внучками пациентов. Хороший способ зарабатывать на жизнь, не правда ли?
— На сколько свиданий с внучками тебя подкупали? — спрашиваю я, частично шутя, но в какой-то степени хочу знать ответ.
Уверена, что Джексон сейчас не серьезен. Не может быть так много бабушек, пользующихся своей болезнью, как предлогом, чтобы женить своих одиноких внучек.
— О, ты всего лишь вторая, не волнуйся, — говорит Джексон, подмигивая, — мне нужно идти, так что, если я невероятным образом снова не встречусь с тобой до ужина, хорошего вечера.
— Тебе тоже, — он как глоток свежего воздуха, и я никак не могу сдержать свое любопытство, пока смотрю ему вслед. Мне хочется узнать больше об этом мужчине, который кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой.
— «Код синий» на восьмом этаже. Доктор Бек, вызывают доктора Бека.
Момент беззаботной легкости исчезает, как только я слышу объявление системы оповещения. Имя доктора Бека и восьмой этаж сразу же вызывают панику, потому что именно там палата моей бабушки, и я знаю, что значит «Код синий». Тем не менее, мне не известно, сколько пациентов у них на восьмом этаже.
Какое-то время я осматриваюсь в поисках ближайшего лифта, найдя его, срываюсь на бег в его направлении. Отчаянно бью руками по кнопкам вызова, пока двери не открываются, затем делаю то же самое с кнопками «закрыть дверь» и «восьмой этаж» внутри. «Быстрее. Пожалуйста». Кажется, проходит вечность, пока лифт доезжает до восьмого этажа. Как только дверь открывается, я слышу писк и звуки сирены, ревущие с разных сторон. Не могу побороть тревогу от неизвестности, и от страха забываю номер бабушкиной палаты. Поэтому просто бегу в том направлении, где, по-моему, она находятся. Оббежав, наверное, весь этаж, я вижу медсестер, заходящих в палату и выходящих из нее в конце коридора. Это ее комната. Восемьсот одиннадцать. «Нет, нет, нет. Пожалуйста, пусть все будет в порядке, бабушка».
Я будто бы на беговой дорожке, или, может, коридор словно удлиняется с каждой секундой. Не могу добраться до палаты достаточно быстро, грудь наполняет чувство вины за то, что я оставила бабушку в одиночестве. «Я не должна была так волноваться об этих электронных письмах». Когда я наконец-то добегаю, вокруг бабушки уже суетятся медсестры и доктора. Это доказывает, что звуки сирены были отсюда, и ее сердце не бьется, судя по изображению на мониторе. Молюсь, что они просто отключили ее от прибора, чтобы сделать процедуры, а не потому, что больше ничего нельзя сделать.
Джексон на доли секунды смотрит на меня. Его лицо белое, а на лбу сияют капли пота под ярким светом:
— Эмма, тебе нужно выйти в комнату ожидания. Сейчас же.
— С ней все будет хорошо? — кричу я.
— Эмма, пожалуйста, иди, — настаивает он.
Я хватаюсь за грудь, когда слезы льются из глаз. Пожалуйста, Господи, не забирай ее у меня. Она нужна мне. Я просто хочу быть эгоисткой, хочу, чтобы она осталась со мной. Медленно иду в маленькую комнату ожидания, где мы сидели вчера перед тем, как узнать, что произошло. Теперь я одна и не знаю, стоит ли звонить маме и Энни прямо сейчас. Нужно подождать несколько минут, пока не узнаю, что случилось, прежде чем пугать их. Думаю, это правильно. Надеюсь, что так и есть.
Я сажусь на кресло и сгибаюсь, хватаясь за голову, пытаюсь медленно вдыхать и выдыхать. «Пожалуйста, пусть все будет хорошо».
Проходят минуты, и я все еще ничего не знаю. Чувствую себя абсолютно бесполезной и одинокой, сидя здесь, так что достаю кожаный дневник из сумки и прижимаю к груди. Это я виновата? Ей слишком тяжело вновь пережить описанное в дневнике? Не понимаю, почему бабушка так сильно хотела, чтобы я ей его читала?
Чарли. Именно из-за него я изначально искала книгу. Хотя, до сих пор ничего про него не знаю.
С каждой минутой тишины во мне растет нетерпение, и руки сами тянутся, когда я раскрываю дневник снова. Мне нужно почувствовать ее близость, ее слова.
Амелия
День 5 – Январь 1942
Я не вставала с матраса в течение трех дней, за исключением того, что присела на корточки в уголке, чтобы облегчиться. Очевидно, нацисты не считали нас достойными туалета или душа. Они могли хотя бы позволить ходить в туалет на улице, но мы жили по строжайшим правилам и нам не разрешалось покидать бараки, только если они сами этого не захотят. В течение первых нескольких дней не было никаких приказов покидать жилые блоки. Казалось, они хотели лишить нас всего человеческого.
Я сидела на полу, прислонившись больной спиной к кровати, и смотрела прямо перед собой на трещины в бетонной стене. Я думала о своем безрадостном существовании, гадая, когда же нам скажут, что будет дальше. Ходили слухи, что нам назначат работу, благодаря которой мы заработаем право оставаться здесь, но никто не приходил, чтобы сообщить об этом, так что мы ждали. Все что мы могли делать – это ждать.
Двери перед нами открывались или закрывались только тогда, когда нацист приносил каждому из нас маленький кусок черствого хлеба и порцию капустного супа, размером с чайную чашку.
Я была голодна под конец первого дня, чувствуя, как простой дискомфорт в желудке увеличивался до постоянной боли, которую невозможно было игнорировать. На второй день боль стала агонией. Затем, на третий день, казалось, что все мои внутренности поедают жир и кости. Боль то приходила то уходила, но слабость была постоянной и сильной. Я с трудом могла стоять и не была уверена, что мне хватит сил работать, когда придет время.
Женщина на соседнем матрасе наблюдала за мной весь день, каждый день, с тех пор, как я оказалась здесь. Она постоянно тянулась ко мне, словно умоляя спасти ее. Во всяком случае, мне об этом говорило ее выражение лица. Она говорила по-французски, но я никогда не знала этого языка, и поэтому мне было тяжело понять ее. Кроме чешского, английский был единственным языком, который я изучала, потому что у меня были планы когда-нибудь переехать в Америку. Хотя, «когда-нибудь» казалось очень маловероятным в тот момент. Я задавалась вопросом, сколько лет этой женщине, потому что казалось, что после стольких дней без еды и душа, возраст уже просто цифра. Условия жизни заставляли всех выглядеть и чувствовать себя намного старше, чем они были на самом деле, а для тех, чьи тела были недостаточно сильными, смерть была почти неизбежна. Я была настроена бороться, но большинство женщин, живущих в моем блоке, скорее всего, чувствовали то же самое, когда только приехали сюда.
Наши порции принесли рано в тот день, я проглотила хлеб и выпила суп, молча умоляя о добавке. После того, как я закончила есть, мой желудок требовал больше еды, чем перед тем, как я сделала первый укус. Тем не менее, еда уже стала больше необходимостью, чем тем, чем хочется насладиться, и ее никогда не было достаточно, чтобы унять боль от голода.
— Они хотят… они… nous tuer, — это единственный раз, когда женщина рядом со мной говорила что-то вслух, а не бормотала себе под нос.
— Non, je ne parle pas Français, — ответила я, мечтая понимать, о чем она говорила. Но она объяснила это в следующую секунду, проводя пальцами по своему горлу и роняя голову набок. Мгновение я была в замешательстве, но как только она указала на дверь, то сложила части ее пантомимы в целое, подтверждая свой страх того, что происходило. Они медленно, но целенаправленно, пытались нас убить.
Не могу точно сказать, сколько времени прошло между тем, как мы закончили есть и тем, как внезапно всем стало плохо. Так же, я не знаю, были ли мы отравлены или какая-то, а может и вся, еда испортилась, но не могу поверить, что что-то серьезное могло случиться с хлебом и капустным супом. Почти каждую женщину в нашем блоке рвало. Вскоре, последний прием пищи выходил из каждого тем или иным путем, а запах, который сопровождал это, мог подкосить даже тех, кому еще не было плохо. Меня рвало. Я едва успела отбежать от кровати, перед тем как это началось. Чистая удача помогла мне сделать это вовремя, иначе пришлось бы спать на этом ночью.
Когда мы все находились на пике недомогания, несколько нацистов подошли к дверям, чтобы понаблюдать, будто мы были их развлечением перед сном. Некоторые из них смеялись над тем, как мы свернулись калачиком на матрасах, жалкие, дрожащие от холода, но в то же время обливающиеся потом. В течение следующих нескольких часов большинство женщин заснули, и все нацисты ушли, кроме одного, так как, очевидно, что шоу завершилось.
Я вяло устроилась на краю своего матраса, смотря на него и пытаясь понять, как кто-то мог находить удовольствие в наблюдении за больными людьми.
Однако, этот нацист не выглядел так, словно его так же, как и других, увлекало происходящее, поэтому мне было непонятно, почему он остался стоять в дверном проеме. Когда он заметил мой взгляд, то опустил руки вниз и сложил их за спиной, расправил плечи, и подошёл ко мне без какого-либо выражения на лице. Между нами оставалось несколько метров, когда я поняла, что он был тем, кто привел меня в этот барак три дня назад.
Он стоял напротив меня в течение долгой минуты, всматриваясь, словно я была каким-то непонятным животным, которое он впервые увидел.
— Вам что-то нужно? — спросила я кротко, используя всю оставшуюся энергию, чтобы произнести эти слова. Мало того, что мой живот снова начало крутить, но еще и горло было будто в огне от кислотной рвоты, которую я извергала в нескольких сантиметрах от матраса.
Нацист вытянул руку с сжатым в кулаке платком, а затем прижал его к носу. Я позавидовала тому, что у него была возможность отгородиться от запаха. Затем он залез в карман куртки и что-то достал. Что бы это ни было, оно было достаточно маленьким, чтобы спрятать его в руке и задеть моё любопытство. Он опустился на корточки и застенчиво бросил эту вещь рядом со мной.
— Там яд? — прохрипела я шепотом, изучая кусочек хлеба.
— Нет, — он ответил так же мягко, — завтра будут распределять обязанности. Ты должна чувствовать себя лучше, чтобы избежать транзита.
Доброта в его глазах очень смущала меня. Тем не менее, было бы глупо не предположить, что хлеб отравлен, несмотря на то что он говорил. В конце концов, я слишком много раз перешла все дозволенные границы в разговорах с этим солдатом, так что он, возможно, захотел медленно меня мучить.
