Сначала он посмотрел на меня так, что я почти пожалела о том, что заговорила, но секундой позже, казалось, частичка его напыщенности ушла из его хмурого взгляда.
— В блок, куда тебя распределили.
Пока мы шли дальше, я воспользовалась возможностью рассмотреть его профиль, замечая, что чем-то он отличался от всех остальных. Глаза будто бы были мягче, наивнее, и он выглядел младше других нацистов, почти мальчик, на самом деле. Я предположила, что он моего возраста.
Зная, чем это чревато, я снова задала вопрос:
— Что с нами будут делать?
Он расправил плечи и резко выдохнул, давая понять, что мне следовало бы замолчать.
— Почему ты задаешь такой глупый вопрос? — ответил он, и его слова звучали заученно и неестественно.
— Почему мы здесь? — снова спросила я. Может, я пользовалась его мнимой слабостью, но любопытство заставляло меня действовать безрассудно.
Он прочистил горло и чуть крепче сжал мою руку.
— Мы предоставляем укрытие, конечно же. Как вам и сказали.
— Один из вас вчера убил мою мать, — не подумав, выпалила я. Евреев убивали каждый день, не имея на то никаких причин. Они убили маму за то, что она пыталась защитить нас. Они даже не знали, кто она такая, кроме того, что она еврейка. Как я могла поверить, что эти ненавистники евреев делали что-то, чтобы помочь нам?
— Я не один из них, — тихо сказал он. Затем внезапно толкнул меня к стене. — Мы все разные, как и каждый из вас.
— Ты нацист, так что ничем не отличаешься от остальных, — ответила я в той манере, в какой никогда не должна была говорить ни с кем из этих солдат. Меня могли убить за то, что я сказала, но, к сожалению, злость вынуждала меня бросить вызов – я потеряла контроль над собственными эмоциями, и в тот момент мне не было дела до возможных последствий.
— Ты не знаешь, о чем говоришь, — резко бросил он сквозь сжатые зубы.
После того, как он пригвоздил меня взглядом, словно громила в парке, он снова схватил мою руку и потащил дальше по коридору, пока мы не дошли до двери, которую он распахнул.
— Вот здесь ты и останешься, — сказал он, толкая меня внутрь.
Передо мной была крошечная отвратительно пахнущая комната, окруженная лишь цементными стенами и колоннами двухъярусных коек с проходом, достаточным широким, чтобы в него мог протиснуться человек. Большинство «кроватей» уже были заняты, но оставалось ещё несколько свободных мест для меня и других.
— Я буду жить здесь?
— Да.
Дверь позади меня захлопнулась, и я медленно пошла вперёд, разглядывая людей на тонких матрасах – все они были женщинами. Некоторые казались изнурёнными. Другие выглядели ещё хуже – почти как скелеты.
Неровные полы были покрыты грязью, повсюду бегали насекомые, а ткань на матрасах была разорванной и грязной.
Спустя несколько секунд пребывания в этом ужасном месте, картина происходящего становилась всё более ясной. Никто из наших людей в Праге не хотел покидать свои дома, но мы не имели другого выбора. Я была уверена – мы стали пленниками за преступления, которых никогда не совершали.
Я выбрала матрас поближе к земле и рухнула на него. Я чувствовала, как моё тело расслабляется после столь долгого стояния. После недолгого отдыха до меня донеслись стоны людей и запах аммиака, напомнив мне об истинной реальности происходящего. Облупившаяся краска на стенах и заколоченные затемненные окна вызывали у меня тоску по моему прекрасному дому. Но вместо этого я была здесь, чувствуя себя абсолютно несчастно и безнадежно в этом мрачном здании с витающем вокруг запахом смерти. В этой комнате, полной незнакомых людей, я была совершенно одна.
Пружины матраса впивались в моё тело сквозь тонкий слой хлопка. Я знала, что ещё не скоро смогу заснуть в условиях полнейшего дискомфорта, которое я ощущала.
Но я всё же помолилась перед сном.
Я оплакивала маму, но боль была слишком сильной, чтобы справиться с ней в одиночку. Мне хотелось отвлечься на некоторое время.
Эмма
Заканчивая читать о том, как бабушка попала в концлагерь, я слышу, как ее дыхание сменяется тихим посапыванием. Не желая надолго отрываться от чтения, кладу книгу в сумку и пользуюсь возможностью найти туалетную комнату, а затем место, где можно перекусить. Но, едва покинув палату и пройдя по коридору, я сталкиваюсь с доктором Беком, пока он проверяет карточку какого-то пациента.
— Эмма, — приветствует он.
Голос звучит глубже, чем мне запомнилось утром, но все также профессионально.
— Доктор Бек, — отвечаю я.
Он кажется немного взволнованным, когда из папки, которую он держит под мышкой, выпадает лист бумаги. Мы оба наклоняемся, чтобы поднять его с пола, но доктор делает это быстрее. Выпрямляясь, он поправляет свои бумаги и немного прочищает горло:
— Можешь называть меня Джексон.
— Джексон, — исправляюсь я, — прошу прощения за мою бабушку.
Он кладет планшет под мышку, туда же, где находится папка, и складывает руки перед собой.
— За что ты извиняешься?
— Она не должна была так настойчиво себя вести.
Улыбка появляется в правом уголке его губ, и он переносит вес с одной ноги на другую:
— В это сложно поверить, но моя бабушка точно такая же. На самом деле, она делает все возможное, чтобы смутить меня.
Чувствуя себя неловко от такого не совсем непринужденного разговора, я поправляю сумку на плече:
