— В смысле?

Блеск в глазах Джексона приковывает меня, и я пытаюсь понять выражение его лица. Я делаю пару шагов назад, но он следует за мной, отчего мое сердце начинает бешено колотиться. Я не понимаю, что он задумал. Упираюсь спиной в дверь, а он продолжает надвигаться.

Он касается ладонями моих щек и заставляет наклониться к нему. Прижавшись ко мне всем телом, Джексон медленно опускает свое лицо, и мне кажется, что мое бешено колотящееся сердце остановилось, и может быть, перестали работать легкие. И, наверное, потребуется реанимация из-за пережитого шока.

Джексон приникает к моему рту, и я вдыхаю легкий аромат одеколона, а вместе с ним и кофе, который он, должно быть, пил — я ощущаю вкус, но никакие другие органы чувств не работают.

— Ты вскружила мне голову, и я понял, что если не пожелаю тебе спокойной ночи... — Не давая мне возможности осмыслить сказанное, он касается моих губ, запускает пальцы в волосы, и я ничего не чувствую, кроме его поцелуя. Что со мной происходит? Мне нужен воздух, но я не хочу, чтобы Джексон останавливался. Мои колени слабеют, и я позволяю своему телу обмякнуть. Джексон обнимает меня за спину, удерживая в вертикальном положении, когда моя голова ударяется о деревянную дверь. Должно быть, я наслаждаюсь самым правильным поцелуем, потому что все остальные в моей жизни до этого момента не идут ни в какое сравнение. Это нечто большее. Два человека переживают нечто прекрасное и страстное, о существовании чего я даже не подозревала.

Не знаю, сколько минут я не дышала, не чувствовала, не слышала, не видела, но когда мы разомкнули уста, на губах осталось жгучее покалывание. Я лишилась дара речи и даже не уверена, что помню, как говорить.

— Вау, теперь мне гораздо лучше, — сообщает Джексон. Затем берет меня за руку и оттаскивает от двери, после чего в последний раз целует в щеку. — Пожалуй, мне потребуется еще одна чашка кофе.

— Да, — отвечаю я, немного рассеянно. — Кофе.

— Дам тебе возможность вернуться к чтению, а сам побуду здесь несколько минут. — Заявление кажется мне странным, а поскольку я пытаюсь понять, о чем он говорит, то, вероятно, выгляжу немного глупо, так как Джексон добавляет:

— Извини, медицинская форма не оставляет места для воображения, и я не могу покинуть эту комнату без риска для своей работы.

Я смотрю на него, все еще не понимая, пока не замечаю, о чем он говорит.

— О! — говорю я с таким видом, будто только что узнала ответ на вопрос о жизни. — Прости! — Я хватаюсь за ручку двери. — Ох черт, да, я чувствую то же самое, просто это не так заметно. — Боже мой, не могу поверить, что я только что это сказала. Мое лицо, наверное, краснее пожарного гидранта.

— Повезло тебе, — сквозь смех говорит Джексон. Его щеки тоже покраснели, и это скорее очаровательно, чем смешно, но я не могу перестать хихикать.

— Увидимся чуть позже. Удачи с... да. — Я позволяю двери закрыться и сжимаю губы, ощущая эффект от поцелуя, пока бездумно возвращаюсь в палату бабушки. Ничего себе. Вау. Мне нужно притвориться, что я просто разговаривала с Джексоном, а не переживала лучший поцелуй за все свои тридцать один год, но никак не могу стереть с лица довольное выражение.

Я вхожу в палату, а бабушка терпеливо ждет меня, сложив руки на коленях. На ее губах застыла бесстрастная улыбка, но она ничего не говорит.

Я сажусь и достаю ее дневник, тоже не говоря ни слова.

— Ты можешь продолжить с того места, на котором остановилась. Не волнуйся, — говорит она.

— Ты уверена? — спрашиваю я.

— Да, и еще, милая, у тебя на щеке небольшое пятнышко помады. Вот, — протягивает она салфетку, и прижимает ее к моему лицу. Судя по растянутым губам и глубоким ямочкам, она прекрасно понимает, что произошло. Просто идеально.

Я быстро прихожу в себя и открываю дневник на той странице, на которой остановилась вчера вечером.

Амелия

День 120 – Апрель 1942 года

Смена заключенных в моем бараке составляла более пятидесяти процентов. Все, кому было больше шестидесяти лет, в конце концов умирали от голода или воспаления легких, а остальных переводили на новое место.

Одиночество все больше овладевало мной, и я перестала общаться с другими женщинами, жившими в тесной каморке. Близость к кому-то означала душевную боль, когда человек умирал, или его забирали. Я провела без сна много ночей, глядя в запятнанный потолок над головой, и размышляя о том, будет ли смерть лучше или хуже сегодняшней жизни. Я по-прежнему испытывала зависть к тем, кто уходил навсегда, оставляя меня в заключении. Работа была очень тяжелой, а скудного питания катастрофически не хватало моему организму.

Когда отчаяние достигло своего апогея, в моей голове появилась идея. Хотя казалось, что она пришла внезапно, я знала, что эта мысль уже давно, капля за каплей, просачивалась в пустую полость моего сознания. Бессилие в роли марионетки нацистов лишало меня всякой надежды и привело к желанию освободиться от этой жизни.

Четырнадцатое апреля станет днем, когда я выживу или умру, — решила я для себя. Я не могла больше оставаться в плену, жить среди болезней и помоев. Скоро кто-нибудь обязательно заметит, что я не исхудала, как другие. Станет ясно, что мне помогает человек, наделенный властью.

Я разложила свои бумаги на день, оставив отчеты на столе Глаукен. Некоторое время назад она перестала следить за мной, видимо, убедившись, что я выполняю указания беспрекословно. Мною было легко управлять, и я рассчитывала, что ее доверие сработает в мою пользу.

Очередь в лазарет растянулась почти на весь лагерь. Это давало мне возможность, которой уже воспользовался один из заключенных, пытавшийся сбежать, но не сумевший выбраться. Чарли сказал, что его казнили за попытку. Но по мне казнь похожа на дверь выхода, о чем я и сказала Чарли. Мне надоело быть чьей-то марионеткой. Я собиралась бежать.

Солнце медленно поднималось над тонким слоем облаков, отбрасывая тусклую тень на грязь цвета ржавчины. У меня бегали глаза и участился пульс, возможно потому, что я не продумала план, что будет после моей попытки бегства. Я решила, что после полугодового пребывания в аду мне будет легко сориентироваться. В первую очередь я надеялась обрести свободу. Конечно, шансы выжить были невелики, но если мне удастся сбежать, остальное я придумаю позже.

Подойдя к проему на противоположной стороне больничного корпуса, прокрутила в голове план действий. Нужно войти внутрь, вылезти через второе окно, а затем по карнизу добраться до открытого поля между тюрьмой и свободой. Я не раздумывала, когда в поле зрения появилась открытая дверь.

Оглянувшись по сторонам, придирчиво осмотрела всех присутствующих, заметив, что охранников нет. Я двигалась осторожно, незаметно приближаясь к месту, откуда начнется мой путь к освобождению. Я уже не испытывала страха, так как слишком долго жила в постоянном ужасе. Кроме того, смерть меня больше не пугала. Наоборот, мысль о победе в этой битве, как мощный наркотик, питала меня адреналином, давая силы продолжать путь.

Не успела я сделать и шага к входу, как меня схватили за плечи. Не дав мне опомниться, потащили по мертвой траве в душевую, где меня ждало очередное прощание.

Я привыкла не сопротивляться, когда меня тянут против воли, потому что это только причинит еще большую боль. Поэтому подождала, пока меня отпустят, и повернулась, обнаружив перед собой Чарли, который, как казалось, смотрел на меня с угрозой. Сердце стучало о хрупкие ребра, медленно, но достаточно сильно, чтобы вызвать дрожь.

— Что это? — прошипел Чарли. Я не поняла, на кого он кричит — на меня или на мою подругу Лию, которая стояла перед нами голая, со вздувшимся животом. Она держалась за живот, и от давления ногтей на тонкую кожу остались красные следы. Кровь стекала по ее ногам, у нее началась гипервентиляция.

— Амелия, ты должна мне помочь, — вскрикнула она. Я обернулась к Чарли, гадая, что творится у него в голове. Он должен был продолжать разыгрывать спектакль перед Лией и всеми остальными, кто находился поблизости, поэтому понять, чего он ожидает от меня, я не могла.

— Он убьет меня и моего ребенка.

Я знала, что Чарли не сделает ничего подобного, но не могла объяснить это Лии. Чарли приходилось демонстрировать ненависть к моему народу, иначе его заметят, выгонят с должности и, скорее всего, убьют за несоблюдение правил. Чарли не говорил об этом, но я не сомневалась, что именно так все и закончится, если кто-то из нас ослабит бдительность. Он был моим другом — моим лучшим другом, товарищем с иными взглядами, человеком, который не испытывал ненависти к моему народу, сыном, братом и мужчиной, желающим добиться будущего в сфере финансов, а не убийств.

— Разберись с этим поскорее и сообщи, когда закончишь. Тебе известен протокол, верно? — проскрежетал Чарли сквозь стиснутые челюсти.

— Да, сэр, — ответила я.

— Что происходит? — жалобно спросила Лия.

Чарли повернулся на каблуках и вышел из душевой, закрыв нас за металлической дверью.

— Душевая закрыта на ремонт, — услышал я его голос. — Идите в другое место.

Я взяла Лию за руку, выражая ей все сострадание, на которое была способна. Она осталась единственным человеком, находившимся рядом со мной, когда убили маму.

— Все будет хорошо, — пообещала я ей, надеясь, что мои слова не окажутся ложью.

— Мне так страшно, — простонала она, дрожа под холодными каплями моросящей воды. Полотенец нам не дали, но нашлось платье, оставленное другой заключенной, которая, скорее всего, умерла где-то в этом помещении. Я взяла его и положила на мокрый пол. — Иди сюда и ложись, — велела я. Помогла Лии лечь на пол, думая, как же буду действовать дальше, не имея никаких знаний о родах. — Ты знаешь, на каком ты сроке?

— Уже больше девяти месяцев, — ответила она. — На неделю больше.

Я осторожно развела ее ноги, глядя в кровавое месиво.

— Не уверена, что ты готова к родам, — честно сказала я ей.

— Я не могу остановиться, — вскрикнула она от боли.

— Как долго уже продолжаются схватки? — спросила ее.