— Ерша ты хоронил? — молвила Олеля, холодно глядя сверху на бортника.
— Я, — ответил Богоша.
— Знак при нем был, тавро серебряное. Брал?
— Не видал оного.
— Врешь, моховик старый. Отвечай, где подвес?
— А можа то бравый вой, что молодца насмерть уходил, тавро княжье присвоил? — прищурился Богоша. — Вороньё — оно на блеск падко.
При этих словах Олеля взглянула на рыжего гаврана. Тот отрицательно мотнул головой и кивнул своим воям:
— Обыщите его нору.
Гавраны ввалились в землянку.
— Стояна где? — вновь обратила Олеля взор на Богошу.
— Намедни соты с бортей брать ушла.
— Куда?
— В лес.
— Не дерзи княгине, — Марга ткнул бортника в плечо острием ножа. — Куда пошла твоя дочь?
— Медосборы на два дня ходу по округе стоят. Как знать, на какой она сперва наведается? Как короб наполнит, так и вернется.
Из землянки появились гавраны, развели руками — не нашли, мол.
— Хорошие меды у тебя были, Богоша, — сказала Олеля, трогая бока лошади и заставив отойти назад. — Не будь дочь твоя столь же сладка да лакома, жил бы себе дале.
— Повезло Велизарову гонцу, не звери по косточкам растащили, — вытянул Марга из-за пояса нож. — А тебя, старик, погребать несть кому.
Бортник обвел глазами лес, поляну, коротко взглянул в ту сторону, где притаилась дочь, и отрицательно повёл головой. Стояна закусила губы, чтобы не закричать, судорожно вцепившись руками в ствол. «Тятя» — прошептала, прижавшись к стволу щекой и распахнув глаза.
Рыжий воин зашел к бортнику сзади и, ухватив за седеющий чуб, запрокинул ему голову. Олеля отвернулась, когда из располосованного горла бортника на холщевую рубаху полилась кровь. Отерев оружие об одежду убитого, рыжий приказал двум своим воям:
— Останьтесь здесь и ждите девку. Как явится — к княгине ведите.
Сев на коня, Марга вместе с Олелей скрылся за деревьями, окружающими заимку.
Солнце поднималось выше. Лившиеся из глаз Стояны слезы стекали по еловому стволу, сочившемуся пахучими смоляными каплями. Плакала о бортнике старая ель, обнимая пушистыми лапами девицу-сироту. Да не поможешь беде слезами, не омоешь ими смертные раны, ровно живой водой, сколь не лей.
Утерев глаза, выглянула Стояна из-за ствола. Сторожа, разморенные теплом и найденной в запасах бортника медовухой, прикорнули у входа в землянку. Разгорелась у Стояны в сердце жаркая месть, но, понимая, что не справится с двумя воями, осадила она себя: «До Зареборья добраться надобно! Не меня одну осиротили вороги. Кто подмогу приведет, коли и я сгину?».
На росшем рядом дереве прилепилось к суку осиное гнездо. Стояна проползла по еловой ветви, перебралась на соседнее дерево, сломала тонкую ветвь и хлестнула по гнезду. Потревоженные осы гневно зажужжали, выползли наружу. Стояна уперлась ногой в гнездо и сбросила его на землю. Разъяренный рой выметнулся наружу, сделал круг над заимкой и набросился на осоловевших стражей. Под крики и ругань гавранов, отмахивающихся от ос и мечущихся по поляне, Стояна незаметно спустилась с дерева и скрылась в лесу.
Пять дней до Зареборья — коли по наезженной дороге, не таясь, да с добрыми попутчиками. А Стояне пробираться пришлось глухим бором, опасаясь погони, что могла настигнуть её на тореном пути. По темным чащобам, кои и в полуденный час солнышка не видали, преодолевая замшелые завалы поваленных деревьев, шла Стояна. Обходила манящие ровные зеленые лужайки, усыпанные цветами — грозящие гибелью топкие болота, завлекающие обманным спокойствием. Карабкалась по склонам балок, заросших репейником, чертополохом и крапивою.
По первости ночевала на земле, разводя малый костерок. Но после того, как наведались к её стоянке волки, стала забираться на деревья, укладываясь на ночь в развилках толстых сучьев. Да только от рыси или от медведя таким порядком не убережешься, и приходилось Стояне дремать вполглаза.
Ночью боровая чащоба становилась еще страшнее, еще грознее. То филин насмешливо ухнет, то неясыть жутко заулулюкает. А то еще — ино выпь на болоте забубухает, ино леший в дуду свою дует, заставляя сердце замирать от страха. По земле ежи бегают — пыхтят да сопят. А иной раз и рысь протяжно замяукает, и волчью грызню услышать не редкость.
Сожмется Стояна в клубок, съежится на суку трепещущей птахой и шепчет молитву: «Убереги мя, Велес-батюшко, от чад твоих. От когтей вострых, от клыков яростных. Сбереги меня в бору — травинку малую, былинку слабую средь чащобного народа твоего. Не погубив топи зыбучей, выведи из дремучей чащи». Пошепчет-пошепчет, да и провалиться в дрему, уповая на милость Велеса.
Уж седмица пролетела, осьмой день на исходе. А конца боровому краю как не было, так и нет. Взятый в дорогу харч, как Стояна его ни тянула, закончился. Осталась в котомке последняя горбушка хлеба. Приберегала её Стояна до времени, как совсем худо станет. Сама же то с куста ежевичного иль смородинового ягод пощиплет, то на земляничную поляну наткнется, то грибов вечером на костерке обожжет — вот и пропитание.
Пробираясь сквозь чащобу, набрела Стояна на обильный малинник с крупными спелыми ягодами. Утоляя голод, увлеклась, протискиваясь осторожно вглубь колючих зарослей, туда, где ягод было больше. Невдалеке вдруг послышался вздох, ворчание и над верхушками кустов поднялась косматая медвежья голова с перепачканной малиновым соком мордой. Дожевывая малину, медведь уставился на Стояну маленькими черными глазами. А та, обомлев от ужаса, и пошевелиться не могла. Медведь вытянул шею и шумно втянул запах вторгшейся в его владения гостьи. Протяжно фыркнул, и, отвернув голову в сторону, ухватил губами малиновую гроздь.
— Прости, батюшка боровой хозяин, — залепетала Стояна плохо повинующимся голосом. — Не ведала, что твоя вотчина. Не губи, хозяин, отпусти подобру-поздорову. За угощение благодарствую.
И стала шажок за шажком пятиться, стараясь не глядеть зверю в глаза. А тот, объев приглянувшийся куст, вновь обратил взгляд на Стояну и поднялся на задние лапы. Так и стоял, глядя, как она, выбравшись из малинника, медленно отходит в лес. Только лишь потеряв из виду медведя за зарослями, Стояна бросилась бежать. Уже после, придя в себя и переводя дух у лесного ручейка, подумала она: «Уж не у самого ли Велеса в облике борового хозяина я угощалась?».
К исходу десятого дня донесся до путницы далекий стук топоров — не иначе, вырубка поблизости. А там, поди, и до Зареборья рукой подать. До делянки добралась Стояна уж в сумерках. Долго смотрела из-за деревьев с опаской на дюжину загорелых мужиков в посконных портках и рубахах, сидевших у костра с подвешенным над ним котлом.
«Боровой хозяин не тронул, так неуж люди своего роду-племени обидят?». И, выйдя к огню из сумеречного леса, поклонилась.
— Здравы буди, люди добрые. Дозвольте у огня побыть.
Дровосеки удивленно оглядели вышедшего из лесу парнишку с исцарапанным лицом, в надвинутой на самые брови шапке, в многажды порванной худой одёже и с тощей котомкой за спиной.
— Садись, хлопче, — отозвался низким голосом один из мужиков, чернобородый, с пронзительными темными глазами. — А ну, двиньтеся, братушки.
Стояна, ободренная словами, приблизилась и села чуть позади.
— Чего жмешься за спинами? — обернувшись, усмехнулся молодой дровосек, позади которого примостилась Стояна. — До котла чрез мою голову тянуться будешь? Тут садись.
