Всё это я думал, обнаружив себя в пустыне, ведущим коня под уздцы. Оглянулся, — вокруг был лишь барханы; солнце стояло в зените, высушивая последние пятна воды на земле. Еще час-два и здесь не останется следа от вчерашней бури.

Буря! Дара! Мысли галопом понеслись в голове. Как я оказался в пустыне? Я же не собирался уходить из убежища.

Теперь куда ни посмотри, — были песок, камни, и снова песок. Ветер заносил цепочку наших следов.

Я остановился, судорожно шаря по карманам.

Выдернул обжегший холодом Жетон. — Не то! Искал снова и снова. Безрезультатно. Медальон из солнечного камня исчез.

Был он худ и силен. И давно уже не помнил сколько ему лет.

Книга, привезенная когда-то Лохемом, — не пригодилась. Даже в лучшие времена читать он не любил и на уроках всегда спал. Вождь не ругал. Говорил,

— Души ваши раскрыты, и Свету все равно, учитесь ли вы или спите.

А как не спать, если ежедневные упражнения выматывали, а ночью воины еще охраняли лагерь, годами учась спать в полглаза, слышать в пол-уха, и всегда держать острый меч под рукой.

Когда ему было шестнадцать, он впервые отправился в поход, испытав наконец-то то острое, перехватывающее дыхание чувство опасности, которое будоражит кровь и ускоряет время.

С тех пор он жил от похода до похода.

Звали его Хаэль.

Ухаживать за девушками он не умел и все они казались ему одинаково красивыми. Непонятно только, почему нужно связать жизнь лишь с одной из них.

Когда возникала потребность в сексе, всегда можно было купить одну из закутанных в покрывала шниц, сидящих за границей стана, и готовых за золотушку успокоить истосковавшегося воина.

В одном из походов Хаэль увидел молодую девушку, открывшую лицо и ненароком попавшуюся ему на пути. В их племени, — девушки чужакам лица не открывали. Если только не хотели познакомиться поближе.

Кровь будоражил восторг победы, сдобренный фляжкой вина. Пить в бою запрещалось. Но то ведь в бою. А он праздновал победу. Все равно ведь соберутся вечером всем племенем и будут славить Неназываемого, восхваляя его воинов. Он просто немного предвосхитил.

И Хаэль решил, что по законам войны, то, что хочешь взять, — можно взять. Хотя грабить и насиловать в походе категорически запрещалось. Но ведь это не насилие, — если по согласию?

Он даже спросил, заглядывая в темные омуты глаз, — Ты согласна, милая?

Девушка была тонкой, смуглой, чернобровой, и ее слабые попытки вырваться Хаэль расценил скорее, как кокетство, чем как серьезное сопротивление.

Бросив её на сено, борясь и распаляясь еще больше, воин навалился на девушку, прижав к земле всем телом и покрывая поцелуями шею.

А потом задрав подол, проник рукой в промежность, ощутив такой сводящий с ума жар, что просто развел ей ноги, фиксируя, и поплевав на ладонь, проник в неё пальцем.

— Тебе понравится, вот увидишь, — убеждал он скорее себя, чем её, и растерев слюну по стоящему колом члену, направляя его в промежность, резко проник внутрь, теряя остатки самоконтроля, от этой невозможной узости, задыхаясь от чего-то щемящего, неизведанного ранее.

Ее болезненный стон от первого проникновения слегка отрезвил его, заставляя понять, что перед ним девственница, но потом огонь от недавней победы, все еще бурлящий в крови смел остатки разума, вырываясь наружу и мужчина забыл обо всем.

— Я стараюсь быть ласковым, — пыхтел он ей в ухо, вдыхая легкий аромат пота, какой-то травы, покрывая поцелуями ее лицо, слизывая слезы со смуглых щек. Чтобы девушка не кричала, пришлось зажать ей рот ладонью.

Ухаживать он не умел. Продажные женщины, горячие и влажные, всегда готовы были принять его без всяких ухаживаний. Поглядывая на него зазывно, они никогда не требовали никаких слов, прелюдий или обещаний, — все было просто и быстро.

В полутемном сарае пахло животными, сено кололо колени, а он вколачивался в широко разведенные бедра, и девушка, застывшая под ним, казалась ему самой чистой, нежной и лучшей из тех, с кем он был.

Бурно кончив, он отпустил ее, медленно приходя в себя, вытер свой член подолом ее юбки.

— Я возьму тебя с собой, — сказал, приподнимаясь на локтях и пытаясь заглянуть ей в глаза. Глаза, в которых стояли слезы.

— Я возьму тебя в стан и сделаю своей парой. Она отвернулась. Темные волосы рассыпались по сену.

Хаэль оправил одежду, вытер девушке ноги внутренней стороной юбки, подхватил на руки и вышел из сарая.

Дара лежала без чувств уже почти месяц. Приходилось лечить ее наложением рук, питая собственной силой, но она словно таяла на глазах. Глаза её запали, щеки ввалились, губы запеклись.

Иногда, ненадолго приходя в себя, она смотрела на него мутным взглядом, без малейших признаков осознания. Эти короткие мгновения он боялся пропустить, потому что лишь тогда можно было влить в нее немного питательного отвара. Хаэль боялся, что девушка уже находится одной ногой в мире грядущего.

Медленно обтирая влажной тканью безжизненное тело, расчесывая потускневшие, некогда золотые волосы, вглядываясь в черноту теней под глазами, он не понимал сути её поступка, не мог никак повлиять на совершенное ею. И занимаясь всеми этими, вдруг свалившимися на него обязанностями, занявшими все его дни и даже ночи, — не испытывал к ней поначалу ничего, кроме жалости. На шее ее висел небольшой черный камень, глубокий как ночь. И Хаэль не рисковал даже дотрагиваться до него.

Иногда он чувствовал себя её отцом. Тем, кем судьба не дала ему стать. Человеком, ценность жизни которого, менее ценна, чем жизнь его ребенка.

Но постепенно, совершая все эти обыденные, в общем-то вещи, вступил в настоящую борьбу со смертью, выхаживал её также, как выхаживал смертельно раненых братьев по оружию, не позволяя себе даже тени мысли о поражении и входя в азарт, как когда-то входил в азарт битвы.

Теперь он вел войну со смертью, и уже вкладывал в свои действия совершенно другие намерения. Намерение воина, отвоевывающего чужую жизнь. Намерение отца, борющегося за жизнь ребенка.

Он не чувствовал в своём теле никакого отклика на вид юного женского тела, даже когда раздевал девушку, чтобы обмыть или переодеть. И воспоминание о несостоявшейся жене, накрыло его внезапно, неуместно. Он опустился на табурет, чувствуя внезапную слабость в ногах.

Если бы можно было вернуться на тридцать лет назад, то он бы сейчас скорее убил себя, чем юную несостоявшуюся жену. Имя она ему так тогда и не назвала. И он звал ее — жена, ожидая прохождения ею ритуала и нового имени.

— Что за напасть? — спрашивал себя мужчина, сидя на грубо сколоченном табурете рядом с лежанкой в комнате, которую определил для гостьи; вглядываясь в неровном свете масляной лампы в тонкую вену, бьющуюся у ключицы, он вспоминал такую же вену на другой шее.

И чувство, незнакомое, захлестывающее, наполняющее его сердце болью, мешающей дышать; чувство, пробужденное внезапным воспоминанием, — обрушилось на него с такой силой, что захотелось умереть.

— Почему я должен сейчас вдруг вспоминать то, что старался забыть последние всё это время? — огонь волной поднялся от сердца, опаляя щеки, заставив закрыть лицо руками в попытке спрятаться.

Но разве спрячешься от Неназываемого? Слезы брызнули из глаз.

— Неужели я так мерзок? Чудовищен? — Я просто животное.

Это чувство называлось Стыд.

И надо было как-то теперь жить с ним, понимая, что у той девушки была семья, планы на жизнь. Наверное, был отец.

Рывком поднявшись, Хаэль схватил бурдюк с водой и вышел на улицу.

Было раннее предрассветное утро, когда все кажется серым, призрачным, прячущимся в тумане. До восхода солнца оставалась пара часов. Если поспешить, то он успеет.

И мужчина поставил ногу на первую ступеньку.

Путь занял все отпущенное им самому себе время. Если бы не бессонная ночь, то он бы поднялся быстрее. Но имеем, что имеем. Ждать еще сутки он бы не смог.

Когда до вершины, осталось уже совсем немного, воздух начал расцвечиваться алым. Еще несколько минут, и солнце покажется из-за горы. И он начал твердить, как мантру, задыхаясь от долгого подъема: