– Господи! – охнула Дорис. – Это вы здесь нас устроить хотите?
– Пригнись, – велел Бэзил. – Скоро узнаешь.
Прикрыв тряпкой радиатор машины, он открыл маленькую железную калитку и зашагал по выложенной плитняком дорожке – суровый, неумолимый, как судьба. Низкое зимнее небо, отбрасывая его тень впереди, накрыло ею входную дверь, покрашенную мистером Харкнессом в яблочно-зеленый цвет. Узловатые ветви глицинии, росшей у входа, тянули голые плети к окнам, скрывая их очертания.
Бэзил оглянулся напоследок, проверяя, не видны ли из дома его юные пассажиры, и потянулся к железному дверному колокольчику. Он услышал его мелодичное звяканье совсем неподалеку, и вскоре дверь отворила горничная в яблочно-зеленом платье с узорным фартучком и в накрахмаленном белом чепчике, похожем не то на голландский, не то на монашеский головной убор, что имело эффект, несомненно, комический. Фантастический сей персонаж повел Бэзила, то вверх, то вниз, держа путь в гостиную, где и оставил на довольно продолжительное время в одиночестве созерцать обстановку комнаты. Пол был покрыт тростниковыми циновками с вкраплениями кое-где балканских домотканых ковров. На стенах висели цветные литографии – изображения цветов и растений работы Торнтона (за исключением его шедевра – «Ночного эхиноцереуса»), вышивки и старинные карты. Из мебели самыми примечательными предметами были рояль и арфа. Остальное место занимали столики и стулья из плохо выделанного бука. Из открытого камина время от времени в комнату вплывали волны торфяного дыма, отчего у Бэзила слезились глаза. Гостиная была именно такой, какую Бэзил мог представить себе из объявления.
Чета Харкнессов тоже не обманула его ожиданий. На миссис Харкнесс было платье ручной вязки, ее отличали поэтически большие глаза, длинный, красный от холода нос и небрежно уложенные неопределенного цвета волосы. Супруг ее сделал для себя все, что только может сделать мужчина, дабы скрыть следы двадцатилетия, проведенного на Востоке между клубом и бунгало. Он отрастил остроконечную бородку и облачился в бриджи из грубой ткани, подобные тем, что носили первые энтузиасты велосипедного спорта. Шелковый шейный платок был стянут красивой булавкой, и все же его облик сохранил в себе черты щеголеватого молодца в парусиновых панталонах, вечер за вечером распивающего розовый джин в компании таких же щеголеватых молодцов, а дважды в год получающего приглашения на обед у губернатора.
Вошли они из сада. Бэзил не удивился бы, если бы мистер Харкнесс, бросив ему «присаживайтесь-ка», хлопнул в ладоши, чтобы принесли ужин. Но супруги стояли, глядя на него вопросительно и с легкой неприязнью.
– Моя фамилия Сил. Я по поводу вашего объявления, которое вы поместили в «Курьере».
– По поводу нашего объявления… Ах, да… – рассеянно проговорил мистер Харкнесс. – Была у нас такая идея… Мы посчитали неловким жить так просторно и в такой красоте; в эти дни, когда потребности наши не столь велики, такой большой дом нам показался излишним. Мы подумали, что если найдутся люди, вроде нас, такие же неприхотливые, то мы могли бы, учитывая трудные времена, как говорится, скооперироваться… Но в общем-то один такой человек у нас уже поселился. Не думаю, что нам действительно необходимо принять еще кого-нибудь, как ты считаешь, Агнес?
– Это была просто абстрактная идея, – сказала миссис Харкнесс. – Красивая мысль в красивом месте.
– Это, видите ли, не пансион в строгом смысле слова… Просто мы за некоторую плату принимаем гостей. Разница существенная.
Как никогда ясно Бэзил улавливал суть их заблуждений.
– Я не себя вам предлагаю, – сказал он.
– Ну, это меняет дело. Думаю, мы могли бы принять еще одного-двух квартирантов, если бы они и вправду…
Миссис Харкнесс пришла к нему на помощь:
– Если бы мы могли быть уверены, что люди эти будут здесь счастливы.
– Именно! Ведь в сущности дом этот предназначен для счастья.
Слова эти напомнили Бэзилу его школьного учителя, который говорил: «В сущности, школа наша предназначена для того, чтоб развивать ум ученика. Может быть, мы еще и не снискали лавров на этом пути, но мы стараемся».
– Я это вижу, – галантно поддакнул Бэзил.
– Должно быть, вы желаете осмотреть здесь все. С дороги дом выглядит небольшим, но вы удивитесь его вместительности, когда посчитаете количество комнат.
Сто лет назад пастбища вокруг Норт-Граплинга были полями и давали зерно, а мельница обслуживала большой район окрест. Задолго до появления здесь Харкнессов мельницей перестали пользоваться, и в восьмидесятых годах ученик и последователь Уильяма Морриса[23] превратил ее в жилой дом. Ручей отвели в сторону, мельничный пруд осушили, дно выровняли и превратили в парк, куда надо было спускаться по ступенькам. Помещения, где находились машины, жернова и зернохранилища были тактично преобразованы – установлены перегородки, настланы полы, оштукатурены стены. Миссис Харкнесс с материнской гордостью демонстрировала все особенности дома.
– Ваши друзья, которые собираются здесь жить, как-то связаны с искусством?
– Нет, вряд ли.
– Они не пишут?
– Нет, полагаю, что нет.
– Я всегда считала, что место это идеально для тех, кто хочет писать. А можно спросить, кто они такие, ваши друзья?
– Наверно, точнее всего будет назвать их эвакуированными.
Мистер и миссис Харкнесс рассмеялись, расценив это как шутку.
– Горожане в поисках тихого убежища, да?
– Именно.
– Что ж, здесь они обретут его, правда, Агнес?
Они вернулись в гостиную. Миссис Харкнесс, положив руку на позолоченный изгиб арфы, устремила взгляд вдаль, куда-то за парк, и ее большие серые глаза подернулись мечтательной дымкой.
– Мне приятно, что этот прекрасный старинный дом возвращается к своему служению людям. Ведь и создан он был, чтобы служить людям. Сотни лет назад он давал людям хлеб, а потом времена переменились, дом пришел в запустение, был заброшен. Потом он стал жилым, но служение свое людям прекратил, для мира он был закрыт, отгорожен от людей, от их забот. И вот теперь наконец дом вновь становится самим собой: он вновь кому-то нужен. Вы, может быть, сочтете меня фантазеркой, – добавила она рассеянно и капризно, – но в последние несколько недель я ощущала иногда, что дом этот словно улыбается потаенной улыбкой, и слышала, как шепчут старые стропила: «Нас считают никчемными, грязными балками. Но на самом деле все эти деловые предприимчивые люди не могут без нас обойтись. И в горестную минуту они возвращаются под нашу сень».
– Агнес всегда остается поэтом, – сказал мистер Харкнесс. – А мне приходится играть роль домохозяйки и все практические вопросы брать на себя. Вы помните указанные в объявлении условия?
– Да.
– Они могут показаться чересчур жесткими, но вам следует учесть, что квартиранты полностью разделяют с нами нашу жизнь, а живем мы просто, но ценим комфорт. Огонь в камине, – произнес мистер Харкнесс, удерживая пахнущую хорошей сигарой отрыжку. – Парк, – добавил он, очеркивая пальцем застывшую, заваленную снегом растительность за окном. – Летом мы имеем привычку устраивать трапезу под старой шелковицей. Музыка. Каждую неделю у нас бывают вечера камерной музыки. Старая Мельница обладает существенными преимуществами, которые, оставаясь чем-то imponderabilia[24], имеют все же, если говорить грубо, рыночную стоимость. И я никак не могу считать, – застенчиво заключил мистер Харкнесс, – принимая во внимание все указанные обстоятельства – обстоятельства, которые имелись в виду, включали в себя, как это чувствовал Бэзил, и изрядную толику проявлений поэтических наклонностей миссис Харкнесс, – что шесть гиней запрашиваемой суммы являются слишком высокой платой.
Момент, которого ждал Бэзил, наконец, настал. Вот когда следует метнуть гранату, которую он сжимал в руке с того самого мгновения, когда открыл резную калитку и потянулся к резному колокольчику у входа.
– Мы готовы заплатить восемь шиллингов и шесть пенсов в неделю.
Вот чека, планка прижата, запал на месте, детонатор сработает, и невидимое пламя поползет по маленькому, длиной с палец, фитильку. Медленно досчитать до семи, а затем… Раз, два, три, четыре…
– Восемь шиллингов и шесть пенсов, – выговорил мистер Харкнесс. – Боюсь, что это недоразумение!
Пять, шесть, семь. Бах!
