– Джеффри, они ведь ужасно поступают с теми коммунистами, которые пытаются оставить их ряды, правда?

– Так говорят.

– Джеффри, вы не думаете, что так же они расправляются и с попутчиками?

– Думаю, это не так.

– Но такое возможно?

– О да, возможно.

– Ах, господи…

Помолчав, он сказал:

– Знаете, Джеффри, даже в фашистских странах существуют подпольные организации. Думаете, они и до нас смогут добраться?

– До кого «до нас»?

– До попутчиков.

– Ну это же просто смешно каким-то образом связывать попутчиков и подпольные организации! Такая же нелепость, как вешалки для ремней на железнодорожной ветке Бейкерлоо!

– Вам хорошо смеяться. Вас-то это никоим боком не касается.

– Но дорогой мой Амброуз, чем вы можете прогневить ваших политических единомышленников, сотрудничая в чисто художественном издании!

– Я слышал, что рассказывают об одном американском виолончелисте. Будучи членом партии, он принял приглашение выступить на юбилейном завтраке дам-колонисток. А тогда шли процессы в Скоттсборо, и градус противостояния в обществе зашкаливал, страсти кипели. Его привязали к фонарному столбу, вымазали дегтем и подожгли.

– Дамы-колонистки?

– Нет-нет, коммунисты!

После долгой паузы он произнес:

– Однако русским в Финляндии туго приходится.

– Да.

– Если бы только знать, во что все это выльется…

В отдел религии он вернулся в глубокой задумчивости.

– Это больше по вашей части, – сказал представитель католиков, протянув ему вырезку из швейцарской газеты.

Там сообщалось о том, что в Зальцбурге штурмовики присутствовали на заупокойной службе. Амброуз пришпилил вырезку к листу бумаги и, надписав: «Отослать в “Свободную мысль”, “Вестник атеиста” и “Безбожное воскресенье”, – сунул лист в папку «Исходящее». В двух метрах от него нонконформистский деятель проверял статистические данные о посещаемости пивных нацистскими официальными лицами. Англиканский священник корпел над довольно невнятной информацией из Голландии, касающейся проявлений жестокости по отношению к животным в Бремене. Нет, фундамента для Башни из слоновой кости здесь не заложить, думал Амброуз, не найти здесь и облачка, чтоб увенчать его вершину, и он беззаботно воспарил мыслью в раскрашенные темперой небеса XIV века, в их плоскую пустынность, нарушаемую лишь голубыми и белыми облачками с солнечно-золотистыми бликами по краям. Среди безбрежных ляпис-лазурных просторов и кудрявящихся мыльной пеной облаков он стоял на сахарно-белой вершине новой Вавилонской башни, как муэдзин, призывающий верных в мир высоких куполов и облаков, а внизу под ним и между ним и всеми этими копошащимися и склоненными в молитве на полосатых своих ковриках фигурками простерлись необозримые дали, напоенная свежестью синева, где летают горлинки и порхают мотыльки.

Глава 7

Список гостей, приглашаемых миссис Сотхил лишь на праздники в саду, состоял в основном из лиц пожилых, вышедших на пенсию после работы в городе или за границей и приобретших себе небольшие загородные дома или бывшие имения, которые некогда кормились рентой с тысяч акров земли и десятков коттеджей, а теперь сократились, сохранив лишь небольшой луг и огороженный сад; жизнь обитателей этих имений поддерживали пенсии и накопленные сбережения.

Сохранение сельского характера окружающей местности было предметом особой заботы лишь этих мелких землевладельцев; магнаты покрупнее, вроде Фредди, охотно распродали все близлежащие фермы под освоение и строительство. Страдало и протестовало при этом одно только почтовое ведомство, но нельзя было ни расчистить узкую просеку, ни срубить дерево, ветвями касавшееся проводов, чтобы это не было замечено и не вызвало бы сокрушенных сетований в какой-нибудь из залитых утренним светом гостиных. Однако в целом люди эти были доброжелательные и общительные, их тщательно ограниченное в своем количестве потомство «разлетелось» и навещало родителей лишь изредка. Дочери жили в лондонских квартирах, работая в столице, сыновья тоже обеспечивали себя сами, служа государству или занимаясь бизнесом. Империя и ее вкусы мало-помалу утверждались, преобразовывая патриархальный уклад, превращая допотопные амбары в сельские клубы и залы для собраний, сооружая круглые палатки для скаутов; местная медицинская сестра приобрела автомобиль, в церкви ликвидировали хоры и огороженные места для молящихся, а гербы и десять заповедей алтарной преграды сменила завеса из голубой камки, поддерживаемая по углам позолоченными солсберийскими ангелами; лужайки были подстрижены, прополоты и удобрены, и безукоризненную гладкость поверхности нарушали теперь лишь живописные островки пампасной травы и юкки; руки в перчатках неустанно копались в садах камней, ровняли бордюры; в холлах на столиках рядом с подносами для визиток появились лубяные корзиночки. Теперь, в мертвенной глуби зимы, когда пруды сковало толстым льдом, а огороды по ночам превращались в беспорядочное нагромождение мешковины, милосердные местные жители взяли себе за правило ежедневно подкармливать птиц крошками со стола и следить, чтобы никто из деревенских стариков не испытывал недостатка в угле.

Мир, представавший перед Бэзилом со страниц переплетенной в кожу адресной книги миссис Сотхил, был ему незнаком. Он разглядывал его, как разглядывал бы тучные пастбища внизу разбойник-горец, стоя на перевале, так глядели вниз с заснеженных вершин Ганнибаловы пехотинцы, наблюдая, как ищут опоры ноги первых слонов, прокладывая долгий путь к ломбардским равнинам, слушая, как трубят слоны, оскальзываясь, теряя равновесие.

После удачного заключения сделки в Норт-Граплинге Бэзил отвез Дорис в ближайший городок и, щедро накормив жареной рыбой с картошкой, отвел в кино, где позволил тискать свою руку в липком пожатии на протяжении двух невыносимо сентиментальных фильмов, после чего привез ее обратно в Мэлфри, восхищенную и покорную.

– Вы не любите блондинок, правда? – пытала она его в машине.

– Не люблю. Очень.

– Брюнетки лучше, верно?

– Да мне все равно.

– Говорят, любят похожих. Она брюнетка.

– Кто?

– Та, кого вы сестрой называете.

– Дорис, выбрось эту глупость из головы. Миссис Сотхил – моя сестра.

– Так вы не втюрились в нее?

– Конечно, нет.

– Значит, вы все-таки блондинок любите, – горестно заключила Дорис.

На следующий день она в одиночестве отправилась в деревню и вернулась с таинственным видом, неся в руках какой-то сверточек. Все утро она пряталась в холостяцком крыле, а перед вторым завтраком явилась в оранжерею с головой, обмотанной полотенцем.

– Хочу вам вот что показать, – сказала она, приоткрывая мокрую прядь волос, частично светло-желтую, частично прежнего темного цвета, а частично переливающуюся всеми оттенками промежуточных цветов.

– Господи, детка! – воскликнула Барбара. – Что ты с собой сделала?

Но Дорис смотрела лишь на Бэзила.

– Вам нравится? Я днем еще раз прокрашу.

– Не советовал бы, – сказал Бэзил. – Мне кажется, надо оставить как есть.

– Вам нравится?

– По-моему, красиво.

– Не очень пестро?

– Ни чуточки не пестро.

Если что-нибудь могло сделать внешность Дорис еще более пугающей, то утром средство это было найдено.