Куренков чувствовал себя примерно так, как чувствуют люди надвигающуюся болезнь.

Он даже и маялся. Он бы махнул рукой на этого Тюрина, черт с ним, но в том-то и беда, что

чувство озленности нарастало теперь само собой, неуправляемое. Он стоял, цедил пивко, а

в груди чувствовал жжение. Внешне, однако, спокойный, сдержанный, он выпил три кружки.

Обычно пил две. Пиво не заглушило, и, неудовлетворенный, он потащился в жэк, где выслушал

долгую ругань начальника, – Куренков не огрызался, человек он был смирный и терпеливый.

Так что его не только выругали, но и заставили много работать – он затемно все еще

ходил по квартирам, по вызовам: его не впервые нагружали чужой работой. В жэке он считался

человеком добродушным, так и не научившимся качать права.

Но и работа не заглушила; вернувшись, слесарь-сантехник, похудевший и потемневший

лицом, шастал теперь по своей квартире и машинально трогал краны – он то на кухне маялся, то в комнате. Дочка и жена вскоре уснули, и тогда он маялся только на кухне, в шерстяных

носках мягко и неторопливо вышагивая. Нет-нет, и он держался рукой возле живота; ощущал

там жжение. К ночи оно усилилось, поднимаясь почти к сердцу.

Заснуть и среди ночи не сумевший, он пошел к жене; он чувствовал себя зазябшим от

долгого хождения, а жена была теплая, нагретая сном и одеялом. Он приласкал ее раз и другой, но, когда получасом позже тронул ее за грудь вновь, Шурочка взвилась: «Отстань же, ей-богу, –

как мальчишка семнадцатилетний!» «Да ладно тебе!» – Теперь и он сказал ей грубовато и

жестко: отдай, мол, мужу мужнино, бывает же. Но и потом он ворочался, спать не мог и вновь

ушел на кухню. Он вышагивал, курил, а жжение в груди беспокоило все больше. Он слышал

похрапывание жены, Шурочку теперь, как из пушки, бросило в сон, а он все трогал себя рукой

под ребрами, как бы определяя область жжения и пытаясь унять. Он курил и поглядывал в

окно, где сыпал мелкий снег.

Еще и не в разгаре было застолье, когда Василий Тюрин стал нервничать: шутил он

неловко, именно что нервно шутил, а ему вставляли шпильки и подначивали. Вдруг он расхва-лил свою машину и свое искусство поиметь деньгу, а Алик Зимин, хозяин застолья, крикнул

ему (и тоже, конечно, шутя):

– Эй, трепло, чего это языком молотишь?

– А хочется! – мигом откликнулся Василий Тюрин и стал Алика пересмеивать. А

Шурочка с Куренковым были на другом конце стола – рядом с женой Алика Зимина, так что

сидели как бы поодаль. Шурочка уже не волновалась. Шурочка даже думала, не позвонить

ли, скажем, кинокритику Панову (вот кто со вкусом говорил и со вкусом одевался: замшевый

пиджак, вельветовые брюки) и не поздравить ли его с Новым годом, – это могло быть неудобно, но могло быть и очень кстати.

К тому же Шурочка заметила, что Куренков, ей в бокал подливая и подливая, сам как-то

вдруг и быстро набрался и за происходящим едва следил – и слава богу, подумала Шурочка, 18

В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»

потому что выпивший Толик бывал хорош и спокоен. Он сидел тихий и от выпитого бледный.

Правда, он попробовал негромко запеть песню, но на него зашикали и справа, и слева, потому

что петь песни в новогоднем застолье было, вообще говоря, необязательно, да и рано, – и тогда

он совсем затих.

Шурочка (она звонить и поздравлять раздумала) сама же тогда ему и сказала: не пой, мол, Толик, заткнись, пожалуйста, а поди-ка позвони дочке. И Куренков послушно затопал

в спальную комнату, где у Зиминых телефон; там он уселся, ссутулившись, и Шурочка слышала, как он тычет неверным пальцем в диск. Наконец дозвонился. «Легла?..» – спросил он

у дочки. «Еще нет». – «А как уроки, сделала?» – «Какие уроки – каникулы!» – «М-м… п-прости, дочура. Это я выпил и уже ч-чепуху говорю…» – И тут он положил трубку, и Шурочка

была довольна, что он муж как муж: и что такой послушный, и что домой позвонил с первого

же ее слова.

Куренков тоже был довольный: хотя он и сильно выпил, а все-таки с дочкой поговорил.

Он был доволен, что сумел. И у него уже возникла мысль, а не уйти ли вовсе домой к дочке, пусть пьют без него, но тут опять стало жечь в груди, и, колеблющийся, он вернулся в ту комнату, где был шум и гам и где общее застолье все набирало обороты. По цветному телевизору, никем не слушаемый, передавался праздничный «Огонек»; они как раз же и чокались, а увидев

приближающегося Куренкова, закричали:

– Иди сюда, Толик!.. Чокнемся, Толик! – Они бы, веселые, и слону закричали, давай, мол, слон, чокнемся, и Куренков все хотел от них уйти, но они звали его и тянулись стопками и

горланили, а охмелевший общий их любимчик Василий Тюрин, невпопад и как бы сам напра-шиваясь, выкрикивал:

– А если кто на меня зуб точит – давайте начистоту. Выйдем на улицу и по-мужски поговорим!Все захохотали, а Василий, смеющийся, стоял и поправлял галстук над чуточку торчащим

ранним животиком. Крепкое бычье лицо Василия горело и пылало от выпитого.

– А выйдем!.. А вот сейчас и выйдем! – сказал ему Куренков, и от несравнимости их, бойцов, все взорвались хохотом с новой силой: Куренкова, бледного и уже умудрившегося