плечах легкий озноб.
– Нет, Толик, ты уж приходи обязательно. Что же, из людей серьезных я один там буду? –
И это Василий Тюрин гладил Куренкова по шерстке, не были они друзьями, не были и какими-то особенно серьезными людьми – друг без друга они могли бы запросто посидеть, тем более
в новогоднем застолье. Шурочке, слушавшей их, как-то даже жалко стало Василия, уж очень
он распинался.
– Ты, Толик, приходи, – повторял Василий Тюрин. – Выпьем. Поговорим. Люблю я, Анатолий, когда ты про жизнь рассуждаешь!
И это он уж совсем лез в душу: ты, мол, да я, нас двое. И может быть, он каждому перед
близким застольем, волнуясь, так говорил – приостанавливал машину, а потом говорил брата-ясь. Шурочка отметила также: ведь «Анатолий» сказал, не «Толик»… Почему Василий Тюрин
не хотел отказаться от совместного застолья, было неясно (если уж он так предчувствовал!).
Жил Василий с Маринкой Князевой, они недавно сошлись, и, ясное дело, он мог отметить
17
В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»
Новый год у нее. Они могли отпраздновать вдвоем, даже и не позвонив. Он, собственно, и
появился в их компании через Маринку.
– Ну, я в магазин пошла, – сказала им Шурочка.
Отойдя, она оглянулась: они тоже уже прощались, руки пожали, и это, конечно, Василий
Тюрин захотел руку пожать, не мог без этого. Василий влез в машину, он обогнал, проехал, помахав Шурочке; это был сильный мужчина; когда он сидел за рулем, грудь его выпирала
колесом. Ее Куренков, выглядевший рядом с Василием как заморыш, тоже пошел своим путем.
Шурочка и его проследила взглядом – он не сразу направился в жэк, где работал слесарем-сантехником, а сначала свернул к пивной палатке. Зима стояла холодная, но их пивная палатка
была замечательная: пиво подавалось с подогревом, и сушки были, сухарики. У входа в магазин Шурочка оглянулась еще раз: Куренков уже стоял у палатки и цедил пивко.
Куренков чувствовал себя примерно так, как чувствуют люди надвигающуюся болезнь.
Он даже и маялся. Он бы махнул рукой на этого Тюрина, черт с ним, но в том-то и беда, что
чувство озленности нарастало теперь само собой, неуправляемое. Он стоял, цедил пивко, а
в груди чувствовал жжение. Внешне, однако, спокойный, сдержанный, он выпил три кружки.
Обычно пил две. Пиво не заглушило, и, неудовлетворенный, он потащился в жэк, где выслушал
долгую ругань начальника, – Куренков не огрызался, человек он был смирный и терпеливый.
Так что его не только выругали, но и заставили много работать – он затемно все еще
ходил по квартирам, по вызовам: его не впервые нагружали чужой работой. В жэке он считался
человеком добродушным, так и не научившимся качать права.
Но и работа не заглушила; вернувшись, слесарь-сантехник, похудевший и потемневший
лицом, шастал теперь по своей квартире и машинально трогал краны – он то на кухне маялся, то в комнате. Дочка и жена вскоре уснули, и тогда он маялся только на кухне, в шерстяных
носках мягко и неторопливо вышагивая. Нет-нет, и он держался рукой возле живота; ощущал
там жжение. К ночи оно усилилось, поднимаясь почти к сердцу.
Заснуть и среди ночи не сумевший, он пошел к жене; он чувствовал себя зазябшим от
долгого хождения, а жена была теплая, нагретая сном и одеялом. Он приласкал ее раз и другой, но, когда получасом позже тронул ее за грудь вновь, Шурочка взвилась: «Отстань же, ей-богу, –
как мальчишка семнадцатилетний!» «Да ладно тебе!» – Теперь и он сказал ей грубовато и
жестко: отдай, мол, мужу мужнино, бывает же. Но и потом он ворочался, спать не мог и вновь
ушел на кухню. Он вышагивал, курил, а жжение в груди беспокоило все больше. Он слышал
похрапывание жены, Шурочку теперь, как из пушки, бросило в сон, а он все трогал себя рукой
под ребрами, как бы определяя область жжения и пытаясь унять. Он курил и поглядывал в
