окно, где сыпал мелкий снег.
Еще и не в разгаре было застолье, когда Василий Тюрин стал нервничать: шутил он
неловко, именно что нервно шутил, а ему вставляли шпильки и подначивали. Вдруг он расхва-лил свою машину и свое искусство поиметь деньгу, а Алик Зимин, хозяин застолья, крикнул
ему (и тоже, конечно, шутя):
– Эй, трепло, чего это языком молотишь?
– А хочется! – мигом откликнулся Василий Тюрин и стал Алика пересмеивать. А
Шурочка с Куренковым были на другом конце стола – рядом с женой Алика Зимина, так что
сидели как бы поодаль. Шурочка уже не волновалась. Шурочка даже думала, не позвонить
ли, скажем, кинокритику Панову (вот кто со вкусом говорил и со вкусом одевался: замшевый
пиджак, вельветовые брюки) и не поздравить ли его с Новым годом, – это могло быть неудобно, но могло быть и очень кстати.
К тому же Шурочка заметила, что Куренков, ей в бокал подливая и подливая, сам как-то
вдруг и быстро набрался и за происходящим едва следил – и слава богу, подумала Шурочка, 18
В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»
потому что выпивший Толик бывал хорош и спокоен. Он сидел тихий и от выпитого бледный.
Правда, он попробовал негромко запеть песню, но на него зашикали и справа, и слева, потому
что петь песни в новогоднем застолье было, вообще говоря, необязательно, да и рано, – и тогда
он совсем затих.
Шурочка (она звонить и поздравлять раздумала) сама же тогда ему и сказала: не пой, мол, Толик, заткнись, пожалуйста, а поди-ка позвони дочке. И Куренков послушно затопал
в спальную комнату, где у Зиминых телефон; там он уселся, ссутулившись, и Шурочка слышала, как он тычет неверным пальцем в диск. Наконец дозвонился. «Легла?..» – спросил он
у дочки. «Еще нет». – «А как уроки, сделала?» – «Какие уроки – каникулы!» – «М-м… п-прости, дочура. Это я выпил и уже ч-чепуху говорю…» – И тут он положил трубку, и Шурочка
была довольна, что он муж как муж: и что такой послушный, и что домой позвонил с первого
же ее слова.
Куренков тоже был довольный: хотя он и сильно выпил, а все-таки с дочкой поговорил.
Он был доволен, что сумел. И у него уже возникла мысль, а не уйти ли вовсе домой к дочке, пусть пьют без него, но тут опять стало жечь в груди, и, колеблющийся, он вернулся в ту комнату, где был шум и гам и где общее застолье все набирало обороты. По цветному телевизору, никем не слушаемый, передавался праздничный «Огонек»; они как раз же и чокались, а увидев
приближающегося Куренкова, закричали:
– Иди сюда, Толик!.. Чокнемся, Толик! – Они бы, веселые, и слону закричали, давай, мол, слон, чокнемся, и Куренков все хотел от них уйти, но они звали его и тянулись стопками и
горланили, а охмелевший общий их любимчик Василий Тюрин, невпопад и как бы сам напра-шиваясь, выкрикивал:
– А если кто на меня зуб точит – давайте начистоту. Выйдем на улицу и по-мужски поговорим!Все захохотали, а Василий, смеющийся, стоял и поправлял галстук над чуточку торчащим
ранним животиком. Крепкое бычье лицо Василия горело и пылало от выпитого.
– А выйдем!.. А вот сейчас и выйдем! – сказал ему Куренков, и от несравнимости их, бойцов, все взорвались хохотом с новой силой: Куренкова, бледного и уже умудрившегося
напиться, умоляли сесть, выпить крепкой заварки, а еще лучше – поесть жирного.
Однако Василий Тюрин и Куренков, двое, уже пошли к дверям, а тут в огоньковской
программе появилась на экране Алла Пугачева – в легкой косынке, улыбаясь чарующими ред-коватыми зубами, она запела. Все смотрели: всех как бы заворожило. Лишь Шурочка забес-покоилась; знавшая мужа, она хотела встать и кинуться ему вслед, но встать-то она не могла: шампанское как бы придавило к стулу, у Шурочки не было ног. Шурочка подумала про Куренкова, что все-таки споил, змей, перехитрил, – она замахала руками, она даже закричала, какая, мол, сейчас Пугачева, бегите вниз! – но Шурочку никто не слушал, слушали песню. Она еще
раз им крикнула. Обезножевшая, встать она не могла и только пересаживалась понемногу со
стула на стул – и еще со стула на стул, к окну поближе, чтобы видеть; было дымно, курили, окно было приотворено.
Куренков ударил Василия, едва они вышли из подъезда на улицу, а вышли они в пиджа-ках, было морозно, и под ногами хрустел новогодний снег: на улице ни души. Василий Тюрин
поскользнулся, но на ногах устоял.
– Да ты что, Толик? – сказал он, опешив и все еще не принимая Куренкова всерьез: он
считал, что Толик Куренков просто перепил, к тому же сам он был намного сильнее Куренкова
– но Куренков уже и зашипел, наливаясь злобой: ты, мол, всем надоел, гнида, вали на свой
