у сына это пройдет. Никто не понимал Шурочку. В телевизионном ателье Шурочка сидела на
приемке, место ее считалось бойким и модным, но ведь с клиентом не поговоришь. Наконец
народ схлынул. Мастера, удалившись в бытовку, в глубине ателье застучали в домино. Шурочка
расслабилась. Слева от длинного приемочного стола стояли три телевизора напоказ (в центре
цветной – мол, какова работа!), по всем по трем гнали вчерашний хоккей, и свист был – хоть
зажимай уши.
Но, если выключить было нельзя, убрать звук на время было можно.
Старый мастер, когда Шурочка рассказала о муже, покачал головой:
– Н-да. Он у тебя самолюбивый.
– Да нет же! Нет! – И Шурочка в который уже раз объяснила, что Куренков вовсе не
самолюбивый и не обидчивый даже.
И разумеется, как только представилась возможность, Шурочка примчалась к любимому
человеку – к кинокритику Панову; это был интеллигентный мужчина лет сорока пяти, когда-то давным-давно принесший к ним в ателье телевизор и сразу же познакомившийся. Кинокритик женился поздно и, как он сам говорил, еще не до конца растворился в своей семье. Он
частенько отправлял жену с маленькими детьми отдохнуть к морю или к теще в деревню, и
сам тоже, как он говорил, отдыхал душой, если Шурочка к нему приходила. И, конечно же, Шурочка ему больше и чаще, чем другим, рассказывала про своего Куренкова.
Так, мол, и так, опять подрался, сообщила Шурочка, едва поздоровалась, и заплакала, на
что кинокритик Панов промолчал. Затем он погладил красивые усы с сединой и сказал:
– Да он же дегенерат у тебя. Сдай его в психушку.
– Но-но, – сказала Шурочка, вспыхнув, – уж прямо сразу и в психушку!
Кинокритик поспешно вздохнул:
– Извини.
Разговор у них не всегда получался сразу. Помолчали, после чего Панов покурил и ласково прикоснулся к Шурочке, он вообще был человек ласковый и добрый. Но Шурочке сей-22
В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»
час не ласки хотелось, хотелось поговорить, и Шурочка решительно сказала ему про кофе –
хочу мол, кофе, и, когда он пошел на кухню варить, она по любимой своей привычке забра-лась в постель. Разговаривая, оба они с некоторых пор пили кофе в постели. Он принес две
чашечки на красивом подносе, на котором был нарисован город Рига, и, прихлебывая обжи-гающий сладкий напиток, Шура напомнила:
– Он у меня не какой-нибудь чудик, с идиотом я и жить бы не стала. (Она напомнила, что у ее Толика особый характер.)
Кинокритик Панов иронически хмыкнул, однако ничего серьезного сказать или подска-зать в этот раз не сумел – буркнул лишь общие слова, с возрастом, мол, все проходит. Это
Шурочка и сама знала. И потребовала, чтобы он вник, а не отмахивался. Тогда Панов сказал
ей другое – может быть, ей не тащить крест до самой горы. Может быть, Шурочке, если уж
она так боится, развестись да и выйти замуж за кого другого, за сверстника. Пока она молодая, добавил он ласково, и на это Шурочка вновь рассердилась и напомнила ему, непонятливому, что боится она не за себя, а за Куренкова, она Куренкова любит и едва ли на кого-то променяет.
– Ведь сам по себе он человек смирный. И дочку любит. И между прочим, как ты, –
музыку любит.
– Музыку?
– Да… – И Шурочка в десятый, кажется, раз повторила, что ее Куренков месяц-другой, бывает, пьет, но сантехник он хороший, не пьяница и не калымщик, вымогающий у хозяев
рубли.Кинокритик Панов проводил Шурочку, как всегда, до троллейбуса, он постоял и посмотрел ей вслед. Она из троллейбуса махала ладошкой, хотя ее толкали. Панов подумал о ней и о
Толике Куренкове, которого никогда в жизни не видел: он подумал, как хороши драмы в кино
и как нехороши в жизни, когда они в двух шагах от нас.
Дома Куренков только-только покормил дочку ужином, после чего он и дочка вместе
мыли посуду. Сам Куренков был такой покладистый, смирный, что сердце у Шурочки подта-яло. Смуглота с его лица сошла, и худым он не казался: он казался обычным. Шурочка кинулась было сказать ему что-то ласковое, но передумала: новогодняя драка была еще слишком
