Он сразу и сник.

– Кто говорит?

– Ну уж кто говорит, тот знает.

Шурочка специально припугнула его незнакомым словом, чтобы он следил за собой.

А до встречи с Пановым Шурочка ездила за свиными ножками для холодца по случаю дня

рождения у Маринки Князевой. Ножки она купила неожиданно быстро. И морковь купила –

времени оказалось много, и вот тогда-то Шурочка отправилась к Панову, чьи мягкие разговоры

успокаивали ее лучше всякой валерьянки. Она примчалась к нему как на крыльях, она уже на

пороге была в слезах:

– Душа болит…

Она предчувствовала плохое, она жаловалась ему – а Панов, намекая, договорился до

того, что ее Толик чуть ли не с детства был подпорчен и плох.

– Ты прямо счастлив записать его в психи.

– Счастлив я или несчастлив – не в этом сейчас дело. Когда этот день рождения?

(Шурочка боялась, что именно на дне рождения Куренков сорвется.)

– Послезавтра…

Панов попивал понемногу коньяк; выпив очередную рюмку, он усмехнулся:

– Глупенькая ты, Шурочка. Чем скорее его упекут, если он и правда такой, тем лучше.

Для тебя же лучше. Сколько можно жить на вулкане?!

Но тут и Шурочка взвилась.

– Упекут? – сказала. – Ишь какой быстрый!.. Люблю я его, он мой муж – ты не забыл

это? Семья – это семья, нам еще дочку на ноги ставить!

Он помягчел, стал успокаивать:

– В каком классе у тебя дочка? – Он был забывчивый, одно и то же она ему рассказывала

по многу раз.

– В каком, в каком? В шестом!

Панов помягчел, вздохнул, сочувствуя Шурочке, а потом включил магнитофон; он хотел

послушать и музыкой немного отвлечься, а на записи неожиданно оказалась та самая песня, какую любили петь ее Толик вместе с Аликом Зиминым, Шурочку тут же прошибла слеза.

Шурочка села на постели, уткнула лицо в ладони. Панов решил, что растрогала песня, стал

говорить, какая Шурочка чуткая к музыке, какая она нежная и женственная. От его ласки

Шурочка растрогалась еще больше, слезы так и лились, а пора было идти, она уже засиделась.

Одевалась она наспех, она одевалась, а он, неловкий, ее целовал. Он тоже, в общем, расчув-27

В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»

ствовался. Когда Шурочка вышла, выяснилось, что она забыла у него в холодильнике свиные

ножки. Она вернулась уже с улицы. Она запыхалась.

И вот тут, увидев ее вновь, Панов, как бы осененный, сказал ей – поговори, мол, Шурочка, со своим Толиком в открытую. Панов рассуждал так: Куренкову, быть может, не хватает

именно участия. Пусть-ка он откроется Шурочке, пусть доверится.

– Что? – переспросила Шурочка. Она поняла не сразу; она запихивала сверток в сумку

и тяжело дышала.

Но разговор в открытую пришлось отложить, пришел Алик Зимин с женой, от Ани Зиминой пахло дорогими духами. Вчетвером они выпили водки, посидели, посумерничали – две

семьи, это всегда чудесно. Сначала Алик играл им на саксофоне, потом на гитаре, – Куренков

любил вот так послушать, Шурочка и сама обожала такие минуты, она сидела в обнимку с

женой Алика, и мужья, захмелевшие, сидели рядом. Надвигающаяся беда забылась. Шурочке

стало хорошо: казалось, что завтра будет утро, и небо совсем очистится, и брызнет голубизна, что хоть глаза закрывай.

Когда проводили припозднившихся гостей, Шурочка, вся еще в настроении, легла и при-ластилась к нему. Толик, Толик, говорила она, а он отвернулся к стене. Такого никогда не

бывало, и Шурочка вспылила. Такой-сякой, кричала она (шепотом), наелся где-то на стороне, а теперь на жену не глядишь?.. В сердцах Шурочка столкнула его с кровати. Он ушел на кухню.

Он ушел и курил там до желтизны. Но Шурочка и туда пошла за ним: сознайся, мол. Она еще

раз толкнула его в спину. Он молчал, курил, и тогда Шурочка стала бить посуду: она хлопала об

пол одну за другой чайные чашки, пока дочка, допоздна в своей комнате зубрившая басню, не

вбежала с криком: «Мама! мама!..» – «Ложись спать!» Та ушла, что-то вскрикивая. И только