в отделении милиции.

Можно было и повидаться. Уже было ясно, что свидание дадут. Уже и Алик Зимин спрашивал с нетерпением в голосе:

– Чего это ты, Шура, к нему не едешь?

Посылка, которую они, друзья, собрали, была замечательной.

И Гена Скобелев, и Маринка Князева – все они говорили: поезжай, передай привет, навести его, но Шурочка все не ехала. Она ждала. Дело в том, что Туковский, который больше

понимал в Толике, советовал использовать право на свидание не сейчас, а попозже – когда

возникнет необходимость.

– Когда же она возникнет? – спрашивала Шурочка.

– Сама почувствуешь, – отвечал ей бывалый сосед. (Это же советовал и Панов, повторяв-ший, что свидание не для того, чтобы повидать, а для того, чтобы помочь. Они с Туковским

как бы сговорились, хотя даже и не знали друг друга.) И точно: однажды письмо Куренкова пришло вдруг сухое и короткое, и сердце у Шурочки

стало знакомо ныть.

Испросив себе тут же отпуск и оставив дочку под присмотром Оли Злотовой, Шурочка

пустилась в долгую дорогу. Сердце не обмануло: Толик заметно похудел и лицом был темен.

При встрече у Шурочки стучало в висках, она плакала.

Жил Толик в бараке, с соседом по комнате, и на те три дня, что Шурочка приехала, начальство переселило Тетерина к кому-то другому, чтобы Куренковы чувствовали себя лучше

и проще, но Шурочка не чувствовала себя лучше. Верно, что и здесь были люди как люди, но

именно ее Толик почему-то оказался в отвратительном окружении, где главенствовал и куражился некто Большаков. (За грабежи отсидев, Большаков тоже ожидал теперь выхода на волю.) Это был здоровенный мужик, с крупными волосатыми руками и мохнатой грудью, встретив-шийся Шурочке в коридоре барака и без особых раздумий сказавший ей игривое словцо.

Шурочка тогда же назвала его хамом. Она назвала его хамом и даже замахнулась.

Грабитель средней руки, Большаков перед выходом на волю хотел казаться бандитом

и для того помыкал окружающими его людьми, пугал их и с особым удовольствием чинил

всякие мелкие расправы. Он умел внушать страх. Чуть ли не с упоением бил он не уплативших

или, скажем, задержавших денежный долг, бил он и попрошаек, и просто забредших в барак, клянчащих двадцать копеек на пиво, – именно что куражился в последние свои дни перед

волей. На воле Большаков (он охотно говорил об этом) собирался быть гражданином вполне

честным и исправившимся. Более того, он собирался навсегда забыть прошлое. У него была

хорошая жена, взрослеющие и умные дети. Так что шли последние деньки. В ресторанчике

«Восток», единственном в городишке, Большаков и вовсе держался хозяином. Лариса, старшая

официантка, была его сожительницей.

Ресторанчик оказался дыра дырой, и оркестр плохонький, так что Шурочка, когда они

все туда пришли, сказала, поморщившись, что не танцует вообще: не умеет. Но все прочие

были веселы, взвинчены. В скором времени их ожидала воля и возвращение к родным, – в

паршивеньком ресторанчике, к вечеру, это особенно чувствовалось. Ели они хорошо, много, 31

В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»

даже и ее Куренков ел, как никогда не ел дома. А вольготно развалившийся Большаков насла-ждался жизнью; глядя поверх бутылок и закусок, он повелел своему подлипале Рафику:

– Станцуй с Надей, Рафик. Официантка тоже человек, и ей тоже хочется.

Затем он и Куренкову сказал:

– А ты, Толя, мою обслужи – потанцуй, она это любит. Я сегодня что-то отяжелел.

Рафик ушел танцевать. И Куренков станцевал с Ларисой, с сожительницей Большакова, хотя Шурочка чувствовала, что Толику такое не нравится. Не могло ему нравиться, и ей ли

не знать. Рядом с Шурочкой сидел за столом Тетерин – крутолобый, лысеющий и сильный

мужчина, а ведь тоже поддакивал Большакову, как юнец или прихлебатель. Шурочка их всех

разглядела. Куренков, станцевав, вернулся, однако оркестр играл и играл не переставая, и, вероятно, чтобы Большаков не послал его вновь, Куренков, опережая, сказал:

– Больше танцевать не буду… Чего это ты, Вячеслав Петрович, пахана из себя строишь?

Большаков глянул на него лениво и недовольно – тебе, мол, что? Большаков хмыкнул, а

Куренков (он вдруг потемнел) уже раскрыл рот, чтобы сказать что-то ядовитое, но Шурочка

была начеку, Шурочка так двинула его ногой и так зыркнула глазами, что ее Толик мигом

смолк. Вот и хорошо. Вот и ладно… Смолкнувший, он выпил стопку, сидел смирно, и все же

Шурочка уследила, как чуть позже он держался за живот, унимая там свое жжение.

Когда после ресторана вернулись в барак (и едва пришли в комнату и остались одни), Шурочка сказала Куренкову напрямик: терпи! Вернешься домой, дело другое, пусть жжет, если

уж ты без этого не можешь. А здесь терпи, потому что Большаков – это тебе не Сыропевцев и не

прочие… Шурочка уже не расспрашивала, как и что… Она уже вполне знала мужа. Шурочка

и Куренков лежали на жесткой казенной постели, было тихо, и она увещевала мужа, не жалея