Толик сказался больным уже с утра, как ни уговаривали его друзья и как ни обижалась
Маринка. Толик держался хорошо, однако день был длинный – день еще не кончился. Шурочка
Куренкова варила холодец, отвлекая себя суетой, и пила валерьянку, прибрав уже к обеду весь
пузырек. К вечеру она была предельно взвинчена – приходил упрашивать Алик Зимин, но
и тут Толик, молодец, удержался! Отчасти помогло то, что Толик и впрямь заболел. Лицом
потемневший еще больше, он вдруг плохо себя почувствовал. Его знобило. И температура, как
бы тоже с ним сговорившись, скакнула к тридцати восьми.
Он обрадовался, когда узнал про температуру. Он сказал, как у них водилось:
– Ты, Куренкова, теперь не бойсь… – И стал раздеваться. Он лег в постель в ранний час.
Он велел дочке поужинать, а сам ужинать не стал. Он лежал в постели, посмотрел по
телевизору футбол, и то не до конца, слишком знобило. День рождения у Маринки тем временем шел полным ходом. Там были и Оля Злотова, и Сыропевцев, и Алик Зимин с саксофоном
и с гитарой, и Гена Скобелев, который всегда являлся со своей косенькой женой. Шурочка
отнесла им холодец, посидела там час, махнула несколько рюмочек – и домой. Нет, сначала все
вместе они позвонили оттуда: пьем, мол, твое здоровье, Толик, поправляйся без промедления.
Они услышали его голос, а потом в трубке была тишина. И мигом Шурочка помчалась домой
– благо все они жили близко, старая и нераспавшаяся московская компания. Когда Шурочка
прибежала, Куренков в постели бредил, бормотал какую-то чепуху. Он говорил о своих про-шлых загулах на стороне, о каких-то женщинах. Он весь горел.
В ночь случился кризис, температура упала, и утром Куренков лежал в постели весь слабый, но уже улыбающийся. Шурочка в телеателье не пошла, она сидела рядом, подавая Толику
чай и рассказывая, как вчера у Маринки Князевой пили за его здоровье. Его интересовало, как
там было и кто был. Шурочка рассказала обстоятельно, со вкусом.
– Да, – вздыхал он, – не повезло мне.
А Шурочка думала: тебе-то, может, и не повезло. Но ей, Шурочке, уж точно повезло. И
Сыропевцеву повезло, и Оле Злотовой – всем им, можно сказать, повезло.
И все же он сорвался, и Шурочка впервые тогда подумала, что, может быть, и правда, судьбу не объедешь (для Шурочки случившееся было слишком внезапным). Скопившийся в
Куренкове и как бы неисшедший заряд зла дал себя знать: не прошло и недели, как он, слабый
еще, ввязался в автобусную драку, которая затем, скатываясь по ступенькам, превратилась в
драку уличную. Куренков никого там не знал, а зачем он ввязался – непонятно. Когда его
сбили, он упал на асфальт и, пинаемый, пустил в ход какой-то жесткий предмет, оказавшийся
под рукой. Такая вот случайность.
После выяснилось, что на асфальте лежала ножка изящного журнального столика, кем-то
в сутолоке выроненная или утерянная. В зале суда изящная ножка, будучи поднятой, гляделась
как палица. Суд был скор и справедлив. В числе других подравшихся Куренкову дали два года
тюрьмы, но с отбыванием по смягченной системе: один плюс один.
На суде он выглядел потерянным: он никогда не дрался в автобусах и не понимал, как
это с ним случилось. Народу было немного, пришли только друзья. Шурочка ревела чуть ли
не в голос: она досидела до конца. Опухшая и некрасивая, когда им разрешили свидание, она
без конца спрашивала:
29
В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»
– Толик! Толик!.. Ну как же так?!
