себе, сказали бы «плюнь на все» и выставили бутылку водки. В лучшем случае Маринка схо-дила бы с Шурочкой в кино. Это Шурочка могла и сама. Этого ей было не надо. За Шурочкой

многие были не прочь поухаживать и в дружбу лезли, но ведь она любила того, кого любила.

Она привыкла к его седеющим усам, к его голосу, – и однако же с Пановым был уже конец, был

итог, и в горечи Шурочка думала, не сойтись ли, скажем, с журналистом Тереховым – он был

тоже интеллигентен и, кажется, умен. В последнее время без конца принося и унося свой телевизор «Электроника», Терехов вкрадчиво улыбался Шурочке, в глазах было знакомое, вполне

понятное – да и не он один, были другие, разные, работа в ателье давала не только возможность общаться с интеллигентными людьми, но и выбрать из них. Но будет ли с Тереховым

так же? Шурочку смущала сама перемена. Шагнуть в сторону непросто. Еще больше смущала

перемена в ней самой: утратившая внешность, она утратила былую в себе уверенность. Этот

умный Терехов побудет с ней раз-другой, на том и кончится.

– …Пойду я. Жарко что-то сидеть, – с обидой сказала Шурочка, забирая из его рук

письмо и вставая со скамейки.

Панов согласился:

– Да, парит. Весна жаркая.

На дне рождения у жены Гены Скобелева без повода, что называется, на ровном месте

Шурочка вдруг разрыдалась. Друзья детства все повскакивали с мест и утешали ее: кто совал

валерьянку, кто говорил – хлобыстни полстакана беленькой. Они не любили, когда свои пла-чут. Они было даже скомкали празднество, но она твердо сказала: нет-нет, будем продолжать.

Застолье продолжалось, но теперь пили за Толика, за его возвращение, за Шурочку, будто день

рождения был ее днем, а не жены Гены Скобелева. Апельсины, лежавшие горкой, потускнели.

И песни, когда Алик Зимин заиграл на саксофоне, пели грустные. Пели о том, как скучают, как тоскуют, как ждут любимого человека и тому подобное.

Возможно, слезы на дне рождения были как бы предчувствием, потому что на третий, что ли, день она получила от Толика письмо, которое ей не понравилось. Письмо было совсем

коротенькое и сухое. Шурочка тут же послала ответное письмо, где после многих ласковых

слов вывела крупно их обычный возглас: «Ты, Куренков, у меня смотри!..» – и был это слезный

крик через расстояние, мольба.

35

В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»

5

Предчувствие продолжало мучить: ночами Шурочка просыпалась от стискивающегося

сердца или стремительно вскидывалась вдруг в постели неясно зачем. Поговорить было не с

кем. Днем в ателье было одиноко до слез. Она стояла на приемке, народ после обеда пошел

вялый, совсем неинтересный, а то и склочный. На трех крупных телевизионных экранах, из

которых в середине цветной, показывали приручение дельфина и объясняли, что этот дельфин

уже понимает человека. Дельфин прыгал через обруч. А так как три телевизора стояли рядом, получалось, что сразу три дельфина (в середине – бело-голубой) слаженно и четко прыгали

через обручи. Казалось, что сразу три дельфина уже понимают человека.

Со слов мастера Шурочка записывала поломки. Она выписывала квитанцию за квитан-цией. Народ шел. Народ нес. К горлу подкатила тошнота, и Шурочка поняла, что ей уже нев-моготу. Улучив минуту, она ушла, по ту сторону прилавка среди клиентов возникло недоволь-ство, которое скоро перейдет в крики. Но Шурочка решила, что пусть покричат.

Шурочка пошла к старшему мастеру: попросила отпустить. Она заплакала и рассказала

про предчувствие – попросила дать ей съездить навестить мужа.

– Но ты ж совсем недавно ездила. И охота тратиться – туда и обратно, дорога какая!

Мастер поворчал, но согласился:

– Поезжай.

Вечером Шурочка зашла к бывалому соседу Туковскому Виктору Викторовичу, который

когда-то сам был зэком. Он жил двумя этажами ниже. Шурочка зашла просто так, от слабости, а получилось вдруг хорошо, хотя ничего хорошего в конце такого тоскливого дня она уже не

ожидала. Седой Туковский и его жена, тоже седенькая, приняли Шурочку тепло и дружески, в

них оказалась определенная интеллигентность. Они напоили чаем с печеньем, и она просидела

у них весь вечер, то плача, то с жаром рассказывая о Толике. За долгое время она впервые

выговорилась.

Она упирала на свое предчувствие: сердце ее никогда не обманывало, она точно знает, что Толику сейчас плохо, и потому хочет поехать. Она уже собралась.

– Выпейте еще чашечку чая, милая Шура, – ласково ухаживала за ней жена Туковского.

Туковский же, выслушав ее до конца, сделался мрачен:

– Не так важно, что он опять с кем-то сцепился, а важно – с кем именно.

– Да, да, – поддакивала Шурочка.