ни слов, ни времени:
– Смотри мне. Я, Толик, твою коварную натуру знаю! – И, приподнявшись на подушке, она грозила крепким своим кулаком.
Когда на следующий день Большаков, куражась и пьянствуя, кликнул Куренкова к себе
в комнату, чтобы выпить вместе винца, Шурочка и тут была осторожна – зовут, надо идти, и
нечего морду кислить. Тем более что близко: пять шагов по коридору. Шурочка даже настаивала. Не зли, мол, его, Толик: посидишь, выпьешь стопку и уйдешь потихоньку. Шурочка
подкрасилась, пошла с ним: одного его она не оставляла, не за тем приехала. Они пришли.
Большаков уже пил, и, конечно, бахвалился, и заставлял Рафика плясать лезгинку, которую
тот никогда в жизни не плясал. В их поселение вино и водка практически не привозились.
Но здесь было и то и другое. Шурочка не спускала с Куренкова глаз. Она как бы учила его: если хочешь вернуться живым, стерпишь, не маленький, не надо было сюда попадать. И верно: попили у Большакова и даже попели, провели время.
Уже хотели расходиться, когда Рафик, возбужденный и от очередной лезгинки весь мок-рый, пожаловался. Он ныл, что жизнь здесь ограниченная и милицией скованная, а к тому
же местный парикмахер отбивает у него, у Рафика, любимую женщину. Кажется, он говорил
о Наде, официантке. Жалоба была принята. Большаков, вальяжный и сытый, решил навести
порядок; он поднялся с места. И все они поднялись и тоже как бы пошли приструнивать здеш-него фигаро. Парикмахер жил недалеко.
Шурочка не пошла бы и Куренкова бы не пустила, посидели два часа за винцом – и
довольно, но Большаков как-то очень мирно, даже интеллигентно, всем им сказал:
– Ну что, друзья, продышимся пять минут на воздухе – и заодно с фигаро поговорим.
Они пришли в какой-то чистенький и богатый домик. И действительно, дорогой шли они
не спеша; и так сладко дышалось сосновым терпковатым духом. А едва вошли, Большаков стал
бить парикмахера в собственном его доме, притом сразу же, не помедлив и минуты, – он лишь
поздоровался. Онемев, Шурочка так и вцепилась в плечо Куренкова. Все молча смотрели на
32
В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»
расправу. Они вошли и стояли у самых дверей. Большаков их для этого и привел – любил, когда видели его силу. Кулаки у него были огромные.
Жена парикмахера убежала в другую комнату, чтобы не видеть, и, закрывая ладонями
лицо, ойкала там с каждым слышным ударом. Когда парикмахер уполз под фикус, Большаков
его вытащил, ударив так, чтобы в ту сторону больше не полз. Ногами Большаков не бил. Вероятно, он знал, что может убить; он и руками-то бил вполсилы. «Хватит, Вячеслав Петрович», –
взмолился даже и Рафик: красивый его вражина и соперник валялся на полу в самом жутком
виде. «Хватит, Вячеслав Петрович…» – «Погоди – немного его кольну». Большаков несильно
ткнул лежащего в ягодицу ножом, который он как-то очень быстро и ловко извлек из кармана.
Красавчик парикмахер лежал на животе. Руками он обхватил голову. Когда кольнули в зад, парикмахер взвизгнул, однако не повернулся и голову не приоткрыл, как не приоткрывают
уязвимое место. Его еще кольнули. Он опять взвизгнул и опять держал руки на голове. И ждал, когда насытившиеся расправой и его унижением они уйдут.
Они ушли.
В бараке, как бы продолжая вечер, они все вместе вновь сидели у Большакова; Шурочка
все еще была как онемевшая – она и пришла машинально, и машинально села за стол. Сидели
кружком. Выпивали. Расчувствовавшийся Большаков пустил по рукам фотографии, прислан-ные ему из дома: там всюду был его младший сын, только что женившийся. Похожий на
Большакова молодой человек в полупоклоне и нарядно одетый, надевал своей молодой жене
колечко на палец. Была фотография с шампанским. Была с родней. Была фотография, где
молодые, покинув наконец загсовскую территорию, садятся в машину с лентами. Эта и впрямь
понравилась Куренкову, на фотографии был виден кусок московской улицы – вроде бы очень
знакомые дома и палатка вдалеке, кажется, пивная. Разглядывая, хвалили парня, хвалили и
