Шурочка написала ему также о том, что Галя, их дочка, подросла и что ей предстоит по
окончании восьмилетки первый выбор – может быть, она будет кончать десять, а может быть, пойдет в вечерний техникум. А если уж работать, не пойти ли ей в телевизионное ателье, где
и Шурочка; работа неплохая, чистая. Письмо становилось бесконечным. Шурочка написала
и про друзей, которые передают приветы и ждут его возвращения, теперь уже скорого. Она
написала, конечно, про Алика Зимина, у которого родился второй сын. Она написала про Гену
Скобелева и даже про Маринку Князеву, у которой денежный новый сожитель.
Не написала Шурочка про другое: про то, что она подурнела. Женщина пухленькая, акку-ратная лицом и чистая, Шурочка не была красавицей; она была из тех миловидных женщин, что в тридцать четыре – тридцать пять лет вдруг стареют, иногда по необъяснимой причине.
Возможно, сказались заботы. Как-то разом утратив свой игривый облик, Шурочка и подурнела, и растолстела излишне. «Обабилась», – говорила она, проходя мимо зеркала в прихожей. Любовь с Пановым тоже закончилась. Можно было считать, что они расстались. Шурочка
часто плакала.
Панов хотел с ней видеться все реже, а в последнее время уже с постоянством повторял
о своей занятости, хотя Шурочка знала, что его жена с детьми сейчас в отъезде и что удобнее и
34
В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»
лучше времени, чтобы поговорить о последнем письме Толика, не будет. И разве она не ценила
в Панове прежде всего умного человека? В конце концов, она привыкла с ним советоваться, больше ей не с кем. После нескольких упорных ее звонков кинокритик поговорить согласился, но не иначе как сидя где-нибудь на скамейке в одном из сквериков. А была весна: скамейки
едва-едва просохли после капели и мокрых дней. Скамейки еще помнили снег. Слушал Панов
Шурочку нехотя, письмо прочитал без интереса, только глазами поводил по строчкам. И сказал: – У него своя судьба… – И добавил: – Ты напрасно, Шура, так переживаешь и мучаешься
за него.
Задушевного разговора не получилось. Шурочка не выговорилась и была как больная, а
пойти было не к кому. С друзьями своими, с компанией Алика Зимина и Маринки Князевой, общение было слишком привычное и бытовое, да и не было в них умения вести проницатель-ный разговор. Не умели они вникать в психологию – тот или иной поступок. Они позвали бы к
себе, сказали бы «плюнь на все» и выставили бутылку водки. В лучшем случае Маринка схо-дила бы с Шурочкой в кино. Это Шурочка могла и сама. Этого ей было не надо. За Шурочкой
многие были не прочь поухаживать и в дружбу лезли, но ведь она любила того, кого любила.
Она привыкла к его седеющим усам, к его голосу, – и однако же с Пановым был уже конец, был
итог, и в горечи Шурочка думала, не сойтись ли, скажем, с журналистом Тереховым – он был
тоже интеллигентен и, кажется, умен. В последнее время без конца принося и унося свой телевизор «Электроника», Терехов вкрадчиво улыбался Шурочке, в глазах было знакомое, вполне
понятное – да и не он один, были другие, разные, работа в ателье давала не только возможность общаться с интеллигентными людьми, но и выбрать из них. Но будет ли с Тереховым
так же? Шурочку смущала сама перемена. Шагнуть в сторону непросто. Еще больше смущала
перемена в ней самой: утратившая внешность, она утратила былую в себе уверенность. Этот
умный Терехов побудет с ней раз-другой, на том и кончится.
– …Пойду я. Жарко что-то сидеть, – с обидой сказала Шурочка, забирая из его рук
письмо и вставая со скамейки.
Панов согласился:
– Да, парит. Весна жаркая.
На дне рождения у жены Гены Скобелева без повода, что называется, на ровном месте
Шурочка вдруг разрыдалась. Друзья детства все повскакивали с мест и утешали ее: кто совал
валерьянку, кто говорил – хлобыстни полстакана беленькой. Они не любили, когда свои пла-чут. Они было даже скомкали празднество, но она твердо сказала: нет-нет, будем продолжать.
Застолье продолжалось, но теперь пили за Толика, за его возвращение, за Шурочку, будто день
рождения был ее днем, а не жены Гены Скобелева. Апельсины, лежавшие горкой, потускнели.
И песни, когда Алик Зимин заиграл на саксофоне, пели грустные. Пели о том, как скучают, как тоскуют, как ждут любимого человека и тому подобное.
Возможно, слезы на дне рождения были как бы предчувствием, потому что на третий, что ли, день она получила от Толика письмо, которое ей не понравилось. Письмо было совсем
