– Четыре месяца и десять дней.
Он даже присвистнул – ого, мол.
Дочери Шурочка сказала: еду, мол, к отцу, что передать? – и дочь, как и в прошлый
отъезд, покраснела и промолчала. Она вытянулась за этот год и стала неуклюжей. Она уже все
36
В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»
понимала. Покрасневшая, она быстро ушла в свою комнату: уже и второй год шел, а она все
стеснялась отца-зэка.
Оформить отъезд Шурочке удалось быстро, но, поскольку отпуск был у нее израсходован, ее отпустили на десять дней за свой счет. Восемь дней в пути – это туда и обратно. И два дня
там. Туковский не ошибся: Шурочка в эти два дня видела своего Толика в последний раз.
Этот глухой городишко лучше было назвать поселком. Впрочем, барак был как барак, обычный, разгороженный на небольшие комнаты, а за перегородкой, как и в прошлый Шурочкин приезд, кто-то шумел и, нет-нет, бранился. Точь-в-точь и кровати стояли, и даже серое
одеяло с двумя поперечными полосками было будто снятое под копирку с тех одеял, – так что
удивить могло только одиночество Куренкова. Оно и удивило. Ее Толик жил в комнате один, в то время как все остальные жили по двое, а то и по трое. Когда Шурочка, показывая на вто-рую кровать, спросила, где же сосед, Куренков отмолчался, потом он бубнил, городил что-то
невнятное и, лишь когда Шурочка насела, признался:
– Да вот. Не захотел со мной жить.
– Почему?
– Не знаю…
Куренков был подавлен, и лицо, конечно, худое, темное, и Шурочка, конечно, знала все
наперед. Опыт как привычка. Шурочка не стала терять времени. Сказав Толику, что заглянет
в их магазин, она быстро вышла на улицу. Там огляделась. Ей пришлось спросить и, узнав, пришлось пройти улицей вверх и снова спросить – и вот она пришла. Ей предложили сесть.
Ей дали чашку хорошего чая и спросили, как там, в Москве, погода. Все было даже и приятно, кроме главного: приглядеться к Куренкову здешнее начальство не успело, и не понимали они
Шурочку. То есть совсем не понимали.
– Тихий, – сказали они. – Ну, ваш-то тихий. Зачем его куда-то переселять?
Второй человек из начальства, что сидел слева, был совсем молоденький, чуткий. Он
предложил ей чаю и сказал, чтобы она не волновалась. Опасений нет. Он добавил с улыбкой: вот если б у нас все были такие, как ваш. Да, подумала Шурочка, тихий. Да, подумала, если б
у вас все такие были… Она вернулась в барак ничуть не успокоившаяся. Душа ныла, потому
что в бараке что-то, незримое, уже надвигалось на ее Толика. В бараке что-то происходило. И
Шурочка чувствовала через стены.
Сам же Толик молчал – нет, мол, ничего особенного. Да, поссорился. Да, как обычно, какая тебе разница с кем.
В прошлый приезд столкновение тоже нарастало исподволь, но хотя бы внешне люди
вокруг были видны и были понятны. Здесь он был один. Более того: в бараке его сторонились.
Он был словно бы уже меченный чем-то – или кем-то. Против Куренкова было не только заду-мано или замыслено, но уже и решено, так что даже и подойти к нему или просто закурить с
ним – тоже было как клеймо. Он был отгороженный: отделенный. И когда Куренков шел по
коридору, с Шурочкой ли, один ли, шедшие навстречу смотрели мимо, будто Толика вовсе не
было. Шурочка все видела сама. Ни один не поздоровался. Ни один не кивнул.
Вот уж точно, что весь день они провели вдвоем. Они несколько раз выходили пройтись.
А затем опять сидели в комнате.
– Толик, – просила Шурочка, – я же тебя хорошо знаю, расскажи, что и как вышло…
И еще просила:
– Толик, не первый же раз.
