Они вернулись в барак; казенная и неуютная комната порадовать не могла, но они выпили
бутылку хорошего вина, которое Шурочка привезла, погасили свет и легли. Они легли рано.
Они хотели побыть друг с другом: долго-долго лежали рядом. Но и тут Шурочку вдруг доставал
страх. «Толик, а у нас дверь заперта?» – «Заперта». За перегородками (и с той стороны комнаты, и с этой) был слышен шум, голоса. По коридору барака тоже кто-то шастал, был слышен
скрип ботинок, и Шурочка, обмирая, нет-нет и малодушно думала, что ходит тот неизвестный
человек. Тот, который так страшен, что люди вокруг не только не хотят помочь ее Толику, а
38
В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»
даже и подойти боятся, даже поздороваться, как бы не прогневить. Она пыталась представить
себе его лицо. Ей казалось, что тот человек живет в самом конце коридора напротив умываль-ника, в комнате с некрашеной дверью и с номером семь; ей хотелось хотя бы что-то знать.
«Толик, а как он выглядит?» – спросила она вдруг. Куренков не ответил. Он мягко тронул
рукой ее губы и сказал: «Тише…» Он закурил.
– Толик, мне зябко.
– Здесь осталось. Допьем? – Он ощупью, но ловко разлил в темноте вино. Осторожно
найдя рука руку, они чокнулись стаканами. Он покурил еще. Он ласково поглаживал Шурочке
висок, а она, молчащая, стала припоминать людей – их лица. Тех, кого видела мельком, когда
они шли к умывальнику с полотенцами на шее. И вот в повторе памяти они шли и шли, как в
кино, а Шурочка рассматривала: лица были неотчетливы. Под мелькание этих лиц и покачи-вание при шаге полотенец она заснула.
Проснулась без причины. Она открыла глаза – было темно, было мрачно (не сразу поняла, где она), но Толик был рядом, Толик не спал, и она, млеющая, зашептала: идем, Толик, походим
по улице, идем…
– Как – походим? – спросил он. – Ночь ведь.
– А ничего, – шептала она ласково, – гуляли же мы в молодости ночью.
Они стали одеваться. Было нехолодно. В самом деле, думала Шурочка, уж завтра уезжать, времени у нас мало, а погулять – значит побыть вдвоем. Она хотела, чтобы Толику было
хорошо. Лес начинался почти сразу за домами. Фонарей не было – темные улочки и ряды доми-ков с заборами едва угадывались в свете луны. Шурочка вновь заговорила о друзьях, которые
его там, дома, помнили и ждали, но Куренков все молчал, так что Шурочка даже рассердилась
вдруг.– Да что ты, – сказала, – вареный какой-то!
Голос ее стал мягче:
– Встряхнись, Толик. Всего-то три-четыре месяца – и дома будешь. И пивка с ребятами
попьешь в палатке!
Он кивнул: да, мол, всего четыре месяца. Они шли и шли, и Шурочка чувствовала, что
ноги уже устали.
На опушке они повернули и вновь в прогале темных кустов увидели домик, окно там
горело, а за занавеской кто-то играл на гармошке. Подошли. Толик предупредил, что народ тут
серьезный, крепкий, на поселенных зэков косятся, даже и берданку в доме держат, будто бы для
охоты. «О, господи!» – вырвалось у Шурочки. «Их можно понять…» – сказал Куренков. Но
ночь была тихая, и сам же он подошел к домику совсем близко. Он облокотился о забор, слушая
тоскливую гармошку. Шурочка прижалась к нему. Куренков закурил. Но небо тут очистилось, луна висела как апельсин, и, вдруг почуявшая, взлаяла собака. Она проснулась от луны; она
лаяла неудержимо и зло. Игра прекратилась, после чего бросивший гармошку вышел и гаркнул
грубым голосом, так непохожим на печальную мелодию: «Кто тут?!» Тишина повисла долгая, и только шелестели листья. Чувствовалась прохлада. Куренков и Шурочка шли, не отвечая.
Когда подошли к бараку, Шурочка почувствовала, что усталость отступила – и сон отступил. Она обрадовалась. Она стала шутить, а едва легли, она уже ластилась: «Толик, я не хочу
