спать ни на грамм!» Она решила: пусть ему будет приятно, не каждую же ночь она здесь.
Шурочка так расстаралась и вошла в азарт, что они уснули совсем уж усталые.
Когда Куренков вышел прикупить хлеба, Шурочка впала в задумчивость. Она вдруг под-нялась и быстро обыскала казенное его жилье, искать было проще простого, и конечно, она
скоро нашла нож, завернутый в тряпицу. Она охнула. Она смотрела на серую тряпицу и не
знала, как быть. Она хотела сразу же выбросить, но подумала: а если к нему придут, если нет
выхода, а он будет искать по всей комнате, искать и метаться. Не сделать бы хуже. Она жен-39
В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»
щина, что она понимает… Вновь завернув нож в тряпку, она положила на место. Она сидела, плакала, и вернувшийся с хлебом Куренков сказал:
– Ну-ну, перестань. Чего ты?
Выплакавшись, Шурочка снова задумалась. Она стала просить его. Она ни разу не повысила голос:
– Толик, прошу тебя, не связывайся с ним – обойди, уступи, ты же не мальчишка, Толик…
– Ладно. Я постараюсь, – пообещал он.
А получасом позже попросил:
– Я тут… насчет баньки договорился. Потрешь мне спину?
У Шурочки так и екнуло – она опять заплакала. Конечно, Толик, сказала она, конечно.
Времени было в обрез. Шли обеденные часы, а уже вечером Шурочке было обязательно сесть
в автобус, который бесконечно долго будет ее трясти к поезду.
Насчет бани Толик договорился в одном частном домике, за все дела там давался рубль.
Шурочка похвалила и как-никак баня отдельная, и недорого. Старую бабку, которая для них
баню свою уже протопила, Шурочка тоже похвалила за чистоту. Шурочка дала ей не рубль, а
два, после чего старуха ушла. Банька, и верно, была опрятная, пахнущая забытыми запахами
хвои вперемешку с березой. Шурочка обрадовалась, и даже на нее напала игривость, какая
бывает после долгих, унылых раздумий; когда раздевались, она пошутила: а нет ли, Толик, наколок каких? Не обзавелся ли красивыми женщинами на ягодицах, сейчас, мол, проверю. И
Шурочка оглянулась. Он сидел на лавке уже раздетый, безучастный.
– Толя.
Он не пошевелился, он словно продолжал тяжело думать.
– Толя…
Сердце у Шурочки сжалось. Он был худой-худой, он никогда таким не был. Лицо было
темное. И тело темное. Шурочка почувствовала, что больше его не увидит. Она уже тогда
почувствовала.
– Горе ты мое… горе мое! – заплакала, запричитала она.
Такая была банная минута: худющий, весь какой-то маленький, он сидел на лавке, а
поодаль, заливаясь слезами, стояла Шурочка, раздобревшая и белая. Она всегда была полной, теперь она была толстухой, и вот с плачем она кинулась к нему, всем своим большим белым
телом стараясь словно бы пригреть его, огородить и защитить. Пар был густ. Стало жарко. А
Куренков все сидел, будто бы замерз. Он сидел не шелохнувшись и коленки стиснул, как стес-няющийся. Руки – худые – он держал на коленях.
Шурочка помыла его, он был как задумавшийся ребенок, как ребенку она и помогла ему, потерла спину и дважды промыла голову. Затем она помылась сама. Когда вышли, Шурочка
вынула гребень и расчесала ему волосы. Ветер колыхал их, подсушивая. Ветер был несильный.
Волосы у него сделались шелковистые, он шел рядом с ней чистый и распрямившийся. Теперь
он улыбался.
В барак он забежал один, взял Шурочкины вещи и пошел ее проводить. Они сразу пошли
