– Толик, сдержись… Ради дочки нашей, слышишь, Толик?!

Он обещал. Он говорил – ладно, ладно. Шурочка то ласкала и нашептывала, то грозила.

Она вдруг кричала в тишине спящего барака:

– Смотри мне!..

Утром перед отъездом Шурочка пошла по начальству. Она просила перевести Куренкова

в другой барак или даже в другое поселение, пусть совсем глухое. Она не сглупила: она ни

на кого не капала, лишь объясняла, что ее Куренков томится на одном месте, томится, мол, и

нервничает, возможен срыв. Те удивлялись: да что вы – он, мол, у нас такой смирный, лучше

не бывает. Но Шурочка стояла на своем. Шурочка не знала порядков, но знала, что она хоро-шенькая, и что мужикам нравится, и что одета она по-столичному, а не как-нибудь. Она поулы-балась, она и слезу пустила. Короче, ей пообещали.

Но, когда она вернулась, окрыленная, чтобы с Куренковым поговорить и дать ему последний наказ, там, в бараке, уже произошла драка, в которой ее смирный Толик и Большаков

обменялись ножевыми ударами. Это было утреннее мгновенно вспыхнувшее и прекративше-еся столкновение, оба шли по коридору барака навстречу друг другу, и Толик ударил пер-33

В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»

вым. Можно сказать, что они ударили одновременно. Их растащили. Сразу же выяснилось, что

Куренков отделался легче – удар пришелся в плечо, притом что рукой он более или менее сво-бодно двигал. Большакову, хотя и неглубоко, попало в живот. Их не очень-то и оттаскивали, они разошлись сами, боясь шума и огласки. Каждый сидел в своей комнате.

– Как ты мог?! Как ты мог, Толик?! – корила его Шурочка, а он сидел на постели, виноватый, притихший. После срыва он сразу ослабел: и физически, и нравственно. Он жалобно

каялся: да, мол, случилось. Он бормотал что-то вроде того, что, не ударь он первым, было бы

хуже. Шурочка плакала:

– Ты же обещал, Толик.

Удалось скрыть. Куренков вышел на работу, а Большаков отлеживался в своей комнате, где бывший фельдшер Тетерин промыл ему рану, перевязал и три-четыре дня поколол анти-биотиками. Шурочка нервничала: она уезжала и не могла знать, чем все кончится. Задержаться

она была не вправе, ей уже предъявили пропуск на выезд.

Вылежавший три дня будто бы с простудой Большаков переменился. Он размяк, все

время просил через других передать Куренкову, что никакого зла он на Толика не держит, да

и не держал никогда, неужели же Толик этого не знает. Куренков, вкручивая медные краны

и гремя ключами, когда ему передавали, сплевывал, пусть, мол, не трясется, не трону я его

больше, очень он мне нужен, дерьмо такое. Обошлось и дальше. Все вели себя тихо и осто-рожно, всем хотелось домой. Было ясно, что за ножевую драку им бы всем добавили без раз-бору. Отмечаться в отделение милиции температурящий Большаков ходил сам, без провожа-того, выказав изрядную волю.

Какой-то слушок о драке все же просочился, а может быть, подействовала просьба

Шурочки, так или иначе Куренкова и впрямь вскоре перевели. Его поселили в совсем уж заху-далый сибирский городок. Переведен он был без порицаний. Это могло быть и простым сов-падением: из захудалого городишки пришел запрос на нескольких квалифицированных сле-сарей. Расставшийся с Большаковым и его компанией, Куренков написал Шурочке с нового

места письмо; он написал, что здесь куда лучше. Место было ему по душе. Он написал, что

барак такой же и работа та же, но место красивое, совсем тихое. Была приложена и фотография. Толик округлился, поправился, что было для Шурочки главной теперь приметой. Фото

подтверждало. И все же она написала ему: ты, мол, у меня смотри, Куренков!

Шурочка написала ему также о том, что Галя, их дочка, подросла и что ей предстоит по

окончании восьмилетки первый выбор – может быть, она будет кончать десять, а может быть, пойдет в вечерний техникум. А если уж работать, не пойти ли ей в телевизионное ателье, где

и Шурочка; работа неплохая, чистая. Письмо становилось бесконечным. Шурочка написала

и про друзей, которые передают приветы и ждут его возвращения, теперь уже скорого. Она

написала, конечно, про Алика Зимина, у которого родился второй сын. Она написала про Гену

Скобелева и даже про Маринку Князеву, у которой денежный новый сожитель.

Не написала Шурочка про другое: про то, что она подурнела. Женщина пухленькая, акку-ратная лицом и чистая, Шурочка не была красавицей; она была из тех миловидных женщин, что в тридцать четыре – тридцать пять лет вдруг стареют, иногда по необъяснимой причине.

Возможно, сказались заботы. Как-то разом утратив свой игривый облик, Шурочка и подурнела, и растолстела излишне. «Обабилась», – говорила она, проходя мимо зеркала в прихожей. Любовь с Пановым тоже закончилась. Можно было считать, что они расстались. Шурочка

часто плакала.

Панов хотел с ней видеться все реже, а в последнее время уже с постоянством повторял

о своей занятости, хотя Шурочка знала, что его жена с детьми сейчас в отъезде и что удобнее и

34

В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»

лучше времени, чтобы поговорить о последнем письме Толика, не будет. И разве она не ценила

в Панове прежде всего умного человека? В конце концов, она привыкла с ним советоваться, больше ей не с кем. После нескольких упорных ее звонков кинокритик поговорить согласился, но не иначе как сидя где-нибудь на скамейке в одном из сквериков. А была весна: скамейки

едва-едва просохли после капели и мокрых дней. Скамейки еще помнили снег. Слушал Панов

Шурочку нехотя, письмо прочитал без интереса, только глазами поводил по строчкам. И сказал: – У него своя судьба… – И добавил: – Ты напрасно, Шура, так переживаешь и мучаешься

за него.

Задушевного разговора не получилось. Шурочка не выговорилась и была как больная, а

пойти было не к кому. С друзьями своими, с компанией Алика Зимина и Маринки Князевой, общение было слишком привычное и бытовое, да и не было в них умения вести проницатель-ный разговор. Не умели они вникать в психологию – тот или иной поступок. Они позвали бы к