ни слов, ни времени:

– Смотри мне. Я, Толик, твою коварную натуру знаю! – И, приподнявшись на подушке, она грозила крепким своим кулаком.

Когда на следующий день Большаков, куражась и пьянствуя, кликнул Куренкова к себе

в комнату, чтобы выпить вместе винца, Шурочка и тут была осторожна – зовут, надо идти, и

нечего морду кислить. Тем более что близко: пять шагов по коридору. Шурочка даже настаивала. Не зли, мол, его, Толик: посидишь, выпьешь стопку и уйдешь потихоньку. Шурочка

подкрасилась, пошла с ним: одного его она не оставляла, не за тем приехала. Они пришли.

Большаков уже пил, и, конечно, бахвалился, и заставлял Рафика плясать лезгинку, которую

тот никогда в жизни не плясал. В их поселение вино и водка практически не привозились.

Но здесь было и то и другое. Шурочка не спускала с Куренкова глаз. Она как бы учила его: если хочешь вернуться живым, стерпишь, не маленький, не надо было сюда попадать. И верно: попили у Большакова и даже попели, провели время.

Уже хотели расходиться, когда Рафик, возбужденный и от очередной лезгинки весь мок-рый, пожаловался. Он ныл, что жизнь здесь ограниченная и милицией скованная, а к тому

же местный парикмахер отбивает у него, у Рафика, любимую женщину. Кажется, он говорил

о Наде, официантке. Жалоба была принята. Большаков, вальяжный и сытый, решил навести

порядок; он поднялся с места. И все они поднялись и тоже как бы пошли приструнивать здеш-него фигаро. Парикмахер жил недалеко.

Шурочка не пошла бы и Куренкова бы не пустила, посидели два часа за винцом – и

довольно, но Большаков как-то очень мирно, даже интеллигентно, всем им сказал:

– Ну что, друзья, продышимся пять минут на воздухе – и заодно с фигаро поговорим.

Они пришли в какой-то чистенький и богатый домик. И действительно, дорогой шли они

не спеша; и так сладко дышалось сосновым терпковатым духом. А едва вошли, Большаков стал

бить парикмахера в собственном его доме, притом сразу же, не помедлив и минуты, – он лишь

поздоровался. Онемев, Шурочка так и вцепилась в плечо Куренкова. Все молча смотрели на

32

В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»

расправу. Они вошли и стояли у самых дверей. Большаков их для этого и привел – любил, когда видели его силу. Кулаки у него были огромные.

Жена парикмахера убежала в другую комнату, чтобы не видеть, и, закрывая ладонями

лицо, ойкала там с каждым слышным ударом. Когда парикмахер уполз под фикус, Большаков

его вытащил, ударив так, чтобы в ту сторону больше не полз. Ногами Большаков не бил. Вероятно, он знал, что может убить; он и руками-то бил вполсилы. «Хватит, Вячеслав Петрович», –

взмолился даже и Рафик: красивый его вражина и соперник валялся на полу в самом жутком

виде. «Хватит, Вячеслав Петрович…» – «Погоди – немного его кольну». Большаков несильно

ткнул лежащего в ягодицу ножом, который он как-то очень быстро и ловко извлек из кармана.

Красавчик парикмахер лежал на животе. Руками он обхватил голову. Когда кольнули в зад, парикмахер взвизгнул, однако не повернулся и голову не приоткрыл, как не приоткрывают

уязвимое место. Его еще кольнули. Он опять взвизгнул и опять держал руки на голове. И ждал, когда насытившиеся расправой и его унижением они уйдут.

Они ушли.

В бараке, как бы продолжая вечер, они все вместе вновь сидели у Большакова; Шурочка

все еще была как онемевшая – она и пришла машинально, и машинально села за стол. Сидели

кружком. Выпивали. Расчувствовавшийся Большаков пустил по рукам фотографии, прислан-ные ему из дома: там всюду был его младший сын, только что женившийся. Похожий на

Большакова молодой человек в полупоклоне и нарядно одетый, надевал своей молодой жене

колечко на палец. Была фотография с шампанским. Была с родней. Была фотография, где

молодые, покинув наконец загсовскую территорию, садятся в машину с лентами. Эта и впрямь

понравилась Куренкову, на фотографии был виден кусок московской улицы – вроде бы очень

знакомые дома и палатка вдалеке, кажется, пивная. Разглядывая, хвалили парня, хвалили и

невесту, даже и родню одобрили, когда Куренков, остро затосковавший, вдруг сорвался:

– Ну хватит, хватит – чего это вы зад ему лижете?

– Кому? – спросил Рафик.

– Кому, кому – обезьяне этой. – Куренков произнес негромко, но четко и в тишине.

Большаков слышал, как слышали все. Не сдержавшийся Куренков тут же и вышел, бахнув

дверью в гневе то ли на себя, то ли на весь род человеческий, а Шурочка, конечно, помчалась

за ним. Она нагнала его здесь же, в коридоре барака: он открывал дверь в комнату.

Шурочка не спала ночь. Подрагивающая, она вся была в тревоге, а назавтра ей было

уезжать. Она целовала его, губы тряслись. Лежа рядом, Шурочка то приказывала ему, то слезно

просила: