не могло быть!
Но факт фактом: клиент самолично видел, стоя неподалеку (и от увиденного онемев)…
Этот Течкин… В белом опрятном халате… Молча… Своей длиннющей кочергой делил прах
на четыре кучки.
А как негодовали родные Виктора Сергеевича Сушкова! И без того уже последнюю волю
покойного они сильно упростили (сожжением). А тут еще нате: достался из печи пепел, на три
четверти чей-то чужой. (И это если арифметика здесь в силе. Если честные арифметические
дроби и с пеплом в ладу. Хотя бы на верную четверть…) Но что теперь поделать! Что?.. Все ходили мрачные. Не глядели друг на друга. Досталось
ли нам хоть что-то наше в полученной в конце концов урне? – почти метафизический вопрос, который нет-нет и возникал – и особенно возмущал сыновей Виктора Сушкова, взрослых уже
мужчин. Особенно же младшего сына. Его еле удерживали, когда он, двадцатипятилетний, рвался в бой… Самый рослый, хотя и младший, он грозился отыскать умельца. Отследить и
избить Течкина его же собственной, мать его, кочергой.
Младший стал мрачен. Мрачный, хотя и красивый парень… Дело в том, что младшему
добавилось еще одно: как раз ему выпал жребий везти беленькую урну в поля Оренбуржья.
Я был у них в тот вечер. Вдова Виктора и его строгая сестра, учительница, крутились
на кухне. Гремели посудой, озабоченные предстоящей едой. Они в выборе не участвовали. Их
даже не звали.
– Петр Петрович! – кликнули было женщины и меня на кухню. Но я не пошел. Незачем.
Жеребьевка состоялась сразу же. При мне… Скрученные бумажки с именами сыновей
вынимались из белой панамы. Кто-то один… Ну в самом-то деле! У каждого свое. Не ехать же, отрываясь от работы, всем братьям сразу. А каково было бы улаживать отпуска всем в одно
время?Я успокаивал младшего: рассказывал ему, как там прекрасно. Куда он поедет… Какие
травы и какие ивы. Да, да, какие старые скрипучие ивы нависли там над речкой. Бедные и коря-вые, остались совсем в безлюдье. То-то скучают. Скрипят… Ивы… Возможно, что умерший
Виктор их тоже имел в виду в своей записке. В своем завещании. Эгоистичном, конечно же…
Младший сын молчал. И только разок скрипнул зубами. Но едва ли в отклик старым над-речным ивам… Скорее всего, ему снова и снова припомнился Течкин, колдовавший с кочергой в руке над горячей горой общего праха. Придурок! Пьянь! Шиз!
А я знай рассказывал (стал говорлив в те дни). Я не мог заткнуться. Я теперь рассказывал
младшему его дорогу – сначала поездом тридцать шесть часов, это он, впрочем, и сам знал.
До Орска. А дальше еще час сорок минут до разъезда – местным скучноватым поездом. И там
еще пешком пять километров. Почти пять. На листке бумаги я набросал ему план-картинку…
Прочертил указующие стрелки, где там заросшая дорога вдруг выпрямится и где один-един-11
В. С. Маканин. «Долгожители (сборник)»
ственный (у сухого лога, не ошибешься) поворот. Пять километров. Но ведь пепел – не гроб
нести. Я еще сказал ему: подумай, как тяжело могло бы быть… Представь себе… Подумай, как
вы, три сына, горбатились бы по бездорожью с домовиной на плечах.
– И думать не хочу, – ответил младший сурово.
Младшему сыну Виктора Сушкова я рассказал и про зиму: про то, какая там зима. Окружающие поля, включая и само кладбище… Снега – до самого горизонта!
Зимой покосившиеся кресты увидятся не сразу. Хотя, конечно, для урны не велик труд
отрыть ямку. Чем?.. Что за проблема! Не лопату, а саперную лопатку. Прихватить с собой…
Я, видно, не мог остановиться.
Сын сдержанно молчал. Затем негромко произнес:
– Надеюсь, вы не думаете, что я повезу туда урну зимой?
Но еще заметнее стал говорлив в те дни пенсионер Виктор Одинцов… После (или вслед-ствие) смерти пенсионера Виктора Сушкова. От ощущения утраты. От потери… Он ведь жил
