Она спросила меня:
— С тобой все в порядке?
— Нет, — прошептала я.
Никто не был в порядке. Все промерзли с головы до ног, дожидаясь того, что солдаты собирались с нами сделать.
Единственными звуками в этом узком переулке были тяжелое дыхание остальных и легкий ветер, сдувающий границу между реальностью и адом.
Смотря на женщину, я задаю вопрос:
— Вы знаете, куда мы направляемся или что собираются с нами сделать?
Она покачала головой, сильнее укутывая свой выступающий живот шерстяным пальто:
— Нет, они ворвались, обыскали наш дом и выгнали нас на улицу.
— Вы одна? — Спросила я ее, задаваясь вопросом, была ли я единственной несчастной, разлученной со своей семьей.
Она повернула голову и взяла за руку мужчину, должно быть ее мужа, и подтянула его к себе ближе:
— Нас двое… ну, трое, дай Бог, — произнесла она. — А ты?
Еще раз я попыталась найти папу или Джейкоба в толпе, но их нигде не было видно:
— Мой папа и старший брат где-то впереди, — говорила я ей, — но мою маму…
Женщина положила руку на мою щеку и не дала договорить:
— Я знаю.
Ее доброта пробудила во мне эмоции. В горле встал ком, но я смогла сделать вдох в надежде сохранить контроль. Я знала, что не могу плакать. Помимо того, что я боялась, что эти бессердечные люди попытаются сделать из меня пример, как они сделали это с мамой, я также знала, что не могу позволить им увидеть, как много они отняли у меня.
Женщина взяла меня за руку и сжала ее:
— Я Леа, — сказала она спокойно.
Она была похожа на храброго ангела.
Я ответила ей так же тихо:
— Меня зовут Амелия.
— Мы должны быть сильными, Амелия. Это все, что мы можем сделать прямо сейчас.
Значение слова «сильный» для меня полностью поменялось за последний час. До этого первого дня, быть сильным означало сдержать слезы, когда ты в детстве поранил коленку, или держать голову высоко поднятой, когда дразнят в школе. Я была такой, когда умерла бабушка, понимая, что она прожила долгую, насыщенную жизнь. Но в этот самый момент я не понимала, как быть «сильной». Не после того, как я наблюдала хладнокровное убийство своей мамы.
Но хуже всего было то, что я и понятия не имела, насколько более сильной я должна была стать в течение следующих недель.
Эмма
Одна дневниковая запись – и мир, казавшийся мне знакомым, будто бы рушится вокруг меня. Слова, прочитанные в учебниках истории, не идут ни в какое сравнение с тем, что говорит человек, которого я люблю.
— Бабуля, почему ты никому не рассказывала?
Бабушка кладёт голову на подушку, её рассеянный взгляд направлен в потолок.
— Никто не учил выживших справляться с последствиями разорванной на части жизни. Да и немного нас таких было.
— Но должна же была быть хоть какая-то помощь, да?
Она тихо смеётся, как будто бы я шучу.
— Эмма, это выглядело бы так, словно человек, который никогда не страдал от какой-либо зависимости, рассказывает человеку с ней о возможности жить дальше и предлагает способы борьбы. Только если ты прошёл через это, ты можешь давать советы жертвам. Плюс, большинство воспоминаний были слишком тяжелыми, чтобы думать о них, поэтому я должна была запереть их в этом дневнике.
Я понимаю, что она говорит, но это не имеет смысла, она не говорила даже нам. Это больно.
— Разговор всегда помогает, — говорю я ей.
— Я говорю с тобой сейчас, дорогая.
— А как же мама и Энни?
Бабушка слегка качает головой:
— Я не хочу, чтобы они знали. Они слишком чувствительны, и уже слишком поздно объяснять им, почему я никогда не отвечала на вопросы, которые они задавали так много раз.
Даже не задумываясь, я отвечаю:
