— Да, Эмма, можешь прочитать для меня эту страницу?
Я беру книгу и оглядываюсь, ища, куда бы сесть. Пододвигаю голубой пластиковый стул поближе к кровати и сажусь. Положив книгу на колени, я пробегаю глазами по тексту, восхищаясь ее красивым почерком на пожелтевших кремовых страницах.
— Ты уверена, бабушка?
— С чего мне быть неуверенной? — спрашивает она с недоумением в голосе.
— Ты никогда не хотела делиться со мной своим прошлым, — говорю я, полагая, что именно о нем написано на этих страницах.
— Пришло время рассказать о том, что произошло, — она отвечает без промедления, — так что, пожалуйста, читай скорее. Мне нужно вспомнить Чарли.
Амелия
День 1 — Январь 1942
Мама говорила закрывать глаза и делать глубокий вдох, когда становится страшно. Это могло бы на мгновение отвлечь меня от того, что так пугает. Так что я считала свои вдохи, мечтая о том, чтобы звуки исчезли и оставили нас наедине с той маленькой частью свободы, что у нас осталась. С закрытыми глазами я все отчетливее ощущала свой учащенный пульс и прерывистое дыхание.
Одежда на моем теле имела запах свежего мыла — тот самый аромат, которым я наслаждалась каждый раз, когда мама приносила высохшее белье с уличных веревок. В этот момент я поняла, что хочу запомнить его, потому что это был запах моего дома. А они пришли забрать наш дом.
Тяжелые шаги на скрипящем полу посылали дрожь сквозь все мое тело. Я слышала их передвижения в темноте нашего маленького дома, затем свет фонаря, отражаясь от стен, добрался до занавески, за которой я пряталась.
— Их тарелки наполовину наполнены, а еда еще теплая, — сказал один из них, — они где-то здесь.
Звуки голосов не прекращались, и я услышала, как один из них жует еду, которую мама только что приготовила для нас. Меня затошнило.
Мы знали, что этот день настанет, но не знали, когда. Я наивно предлагала сбежать и спрятаться, но мама с папой сказали о том, что это невозможно, ведь прятаться было негде.
Мы тихо ждали, надеясь на чудо, но в Праге давно не бывало чудес, и надежда, за которую мы когда-то цеплялись, таяла с каждой минутой.
Я слушала, чувствуя беспомощность и сильнейший страх. Они были в комнате Джейкоба, разбрасывая его книги и вытряхивая содержимое ящиков на пол. За более тихими звуками последовал громкий треск. По щеке покатилась слеза, когда я представила, что шум исходит от его кровати или письменного стола.
Стон звучал после каждого удара, послышались звуки борьбы.
— Нет, нет, — Джейкоб вопил.
— Кто еще живет здесь с тобой? — спрашивает мужчина.
— Нет, никто, — он кричал, — я живу один.
Джейкоб был старше меня чуть меньше чем на два года, ему было девятнадцать, и он пытался защитить нашу семью от того, что происходило, но даже самые сообразительные и храбрые не могли победить армию нацистов, преследующих нас.
— Лжец, — мужчина продолжал кричать на Джейкоба с сильным немецким акцентом, почти ничего нельзя было разобрать, но в какой-то момент я четко услышала, как он сказал, — я вижу твой нервный взгляд.
Стены у нас тонкие, слышен был каждый вздох Джейкоба. У него всегда были проблемы с дыханием в стрессовых ситуациях, и эта ситуация делала все гораздо хуже.
Звуки борьбы продолжались, я сильно зажмурилась, пытаясь представить, что нахожусь где-то далеко, но избежать правды не получалось.
Папа ворвался в комнату Джейкоба, прерывая допрос. Я знала, что это он по звуку его ботинок, соприкасающихся с деревянным полом — он отличался от глухого стука сапог:
— Сейчас же отпустите моего сына! — кричал папа, — Джейкоб, беги!
Один из нацистов снова произнес:
— Он лгал, — голос звучал спокойно и абсолютно безразлично к мучению, которому он подвергал нашу семью, — сколько еще вас здесь?
— Больше никого, — ответил папа, — заберите меня и оставьте сына. Он вам не нужен.
— Ты тоже лжец, — продолжал нацист, забавляясь, ему словно приносили удовольствие наши страдания.
Я не знала, сколько солдат было в нашем доме, но была уверена, что слышала три разных голоса, как минимум.
Звук сапог создал гул в коридоре. Эхо увеличивалось, и я поняла, что они, похоже, точно знали, где я пряталась. Они направлялись прямо ко мне.
Тряпка, скрывающая дверь моего шкафа, была сорвана, тогда же свет их фонарей пронзил ткань, которая все еще меня укрывала.
Меня сильно пнули — так, что обычно я бы взвизгнула или закричала, но я задержала дыхание через боль, пытаясь быть сильной.
— Что под этим? — спросил мужчина.
Я чувствовала, что со мной играют, дразнятся, точно, как с папой. Это продолжало быть игрой для них, когда ткань срывали, один кусок за другим, пока меня не раскрыли, сжавшуюся в углу под ослепляющим светом фонарей.
Сердце будто бы ушло в пятки, и я почувствовала онемение, когда меня подняли на ноги. Страх, непохожий ни на что из того, что я когда-либо знала, овладел моими чувствами, заставляя тяжело дышать. Рука схватила мою руку и солдат дернул меня вперед, заставляя споткнуться о собственное платье, когда я пыталась успеть за ним.
— Нет! — я вопила, — оставьте нас в покое!
— Хватит бороться с нами, еврейка. Бери пальто и сумку. Ты идешь с нами.
— У меня есть право быть здесь! Это мой дом, и вы вторглись в его пределы. — Папа всегда говорил, что однажды мой рот навлечет на меня беду, но, если это случится сегодня, я бы предпочла, чтобы это произошло, потому что я пыталась защитить семью, а не просто сдалась без боя.
