— О, здравствуйте, доктор Бек. Как она сегодня?

— Эта женщина, — он указывает себе за спину, — с ней не соскучишься, — он смеется и смотрит на нее через плечо. — С ней все хорошо.

— Спасибо, что так заботитесь о ней.

— Это моя работа. А теперь прошу меня извинить, мне нужно проверить другого пациента.

Я осталась стоять, немного зачарованная его сияющими глазами и таким участливым отношением, а также, что нельзя было не заметить, видом самой идеальной задницы, на которую, наверное, не стоило бы сейчас пялиться, пока он уходит. Тем не менее, я никогда раньше не видела, чтобы мужская задница выглядела так прекрасно в медицинской форме.

— Эмма, это ты? — к счастью, бабушкин голос прерывает мой неуместный взгляд и мысли, и я захожу в палату.

— Это я, бабуля. Думаю, что нашла твою книгу, — подхожу к ней и аккуратно кладу книгу на ее колени. Уголки ее губ приподнимаются в улыбке, пока ее взгляд все еще сфокусирован на потолке.

— Милый доктор сказал, что я, возможно, не смогу четко видеть следующие несколько дней, но знаешь что?

— Что?

— Я вижу, какой он красавчик, — говорит она сквозь слабый смех.

Мои щеки горят, зная, что мама – точная копия бабушки во всех отношениях. Обеим ничего в жизни не хочется сильнее, чем указать на явно привлекательного мужчину, постоянно напоминая мне, что я все еще не замужем и без детей. Это становится постоянной шуткой – одной из тех, что имеют скрытый смысл, который я умею мастерски игнорировать.

— В любом случае, — пытаюсь сменить тему, — надеюсь, ты говорила об этой книге.

— О ней, — отвечает она, опуская взгляд.

Бабушка открывает книгу, корешок издает скрип, когда она просматривает несколько страниц. Она как будто заново знакомится с ней, проводя кончиками пальцев по центру написанной от руки страницы, похожей на какую-то дневниковую запись.

— Что это? — спрашиваю я.

— Я написала это после того, как приехала в Нью-Йорк, еще в 1945 году. Сейчас так трудно вспомнить детали, но именно поэтому я и изложила все здесь, пока воспоминания еще были свежи в моей памяти.

— Воспоминания? — я знаю, что бабушка оказалась в Нью-Йорке примерно в 1944 или 1945, сразу после окончания войны, но кроме этого мне мало, что известно.

Она пытается взять книгу в руки, но они слишком трясутся:

— Могла бы ты...?

— Я?

— Да, Эмма, можешь прочитать для меня эту страницу?

Я беру книгу и оглядываюсь, ища, куда бы сесть. Пододвигаю голубой пластиковый стул поближе к кровати и сажусь. Положив книгу на колени, я пробегаю глазами по тексту, восхищаясь ее красивым почерком на пожелтевших кремовых страницах.

— Ты уверена, бабушка?

— С чего мне быть неуверенной? — спрашивает она с недоумением в голосе.

— Ты никогда не хотела делиться со мной своим прошлым, — говорю я, полагая, что именно о нем написано на этих страницах.

— Пришло время рассказать о том, что произошло, — она отвечает без промедления, — так что, пожалуйста, читай скорее. Мне нужно вспомнить Чарли.

Амелия

День 1 — Январь 1942

Мама говорила закрывать глаза и делать глубокий вдох, когда становится страшно. Это могло бы на мгновение отвлечь меня от того, что так пугает. Так что я считала свои вдохи, мечтая о том, чтобы звуки исчезли и оставили нас наедине с той маленькой частью свободы, что у нас осталась. С закрытыми глазами я все отчетливее ощущала свой учащенный пульс и прерывистое дыхание.

Одежда на моем теле имела запах свежего мыла — тот самый аромат, которым я наслаждалась каждый раз, когда мама приносила высохшее белье с уличных веревок. В этот момент я поняла, что хочу запомнить его, потому что это был запах моего дома. А они пришли забрать наш дом.

Тяжелые шаги на скрипящем полу посылали дрожь сквозь все мое тело. Я слышала их передвижения в темноте нашего маленького дома, затем свет фонаря, отражаясь от стен, добрался до занавески, за которой я пряталась.

— Их тарелки наполовину наполнены, а еда еще теплая, — сказал один из них, — они где-то здесь.

Звуки голосов не прекращались, и я услышала, как один из них жует еду, которую мама только что приготовила для нас. Меня затошнило.

Мы знали, что этот день настанет, но не знали, когда. Я наивно предлагала сбежать и спрятаться, но мама с папой сказали о том, что это невозможно, ведь прятаться было негде.

Мы тихо ждали, надеясь на чудо, но в Праге давно не бывало чудес, и надежда, за которую мы когда-то цеплялись, таяла с каждой минутой.

Я слушала, чувствуя беспомощность и сильнейший страх. Они были в комнате Джейкоба, разбрасывая его книги и вытряхивая содержимое ящиков на пол. За более тихими звуками последовал громкий треск. По щеке покатилась слеза, когда я представила, что шум исходит от его кровати или письменного стола.

Стон звучал после каждого удара, послышались звуки борьбы.

— Нет, нет, — Джейкоб вопил.

— Кто еще живет здесь с тобой? — спрашивает мужчина.

— Нет, никто, — он кричал, — я живу один.

Джейкоб был старше меня чуть меньше чем на два года, ему было девятнадцать, и он пытался защитить нашу семью от того, что происходило, но даже самые сообразительные и храбрые не могли победить армию нацистов, преследующих нас.

— Лжец, — мужчина продолжал кричать на Джейкоба с сильным немецким акцентом, почти ничего нельзя было разобрать, но в какой-то момент я четко услышала, как он сказал, — я вижу твой нервный взгляд.

Стены у нас тонкие, слышен был каждый вздох Джейкоба. У него всегда были проблемы с дыханием в стрессовых ситуациях, и эта ситуация делала все гораздо хуже.

Звуки борьбы продолжались, я сильно зажмурилась, пытаясь представить, что нахожусь где-то далеко, но избежать правды не получалось.

Папа ворвался в комнату Джейкоба, прерывая допрос. Я знала, что это он по звуку его ботинок, соприкасающихся с деревянным полом — он отличался от глухого стука сапог:

— Сейчас же отпустите моего сына! — кричал папа, — Джейкоб, беги!

Один из нацистов снова произнес:

— Он лгал, — голос звучал спокойно и абсолютно безразлично к мучению, которому он подвергал нашу семью, — сколько еще вас здесь?

— Больше никого, — ответил папа, — заберите меня и оставьте сына. Он вам не нужен.

— Ты тоже лжец, — продолжал нацист, забавляясь, ему словно приносили удовольствие наши страдания.