— У тебя больше нет никаких прав. Ты еврейка — не более чем животное.
Нацист уставился на меня сверху вниз, помедлив, прежде чем вытащить за дверь. Его губы оскалились, как у разъяренной собаки. Я не понимала, чем заслужила такую ненависть. Он не знал ни меня, ни мою семью. Он не знал никого из этого города, но ненавидел нас, потому что кто-то сказал ему, что так надо.
— Я такой же человек, как и ты, — я говорила очень тихо, скорее всего моих слов не было слышно, но я должна была это сказать. Он должен был услышать о моих чувствах, пусть даже они ничего не значили для него.
Несмотря на мои старания, мои слова, очевидно, никак не повлияли на него. Единственным важным казалось лишь то, что он знал, что я слабее и у меня нет физической силы бороться с ним, пока он выталкивал меня из дома. Он тащил меня за собой, следуя за папой и Джейкобом.
— Пожалуйста, — я услышала мамин крик, — пожалуйста, не забирайте мою семью.
— Мама, возвращайся внутрь, — орала я ей.
— Отпустите моих детей! Это мои малыши. Я принесла их на эту землю, и вы не можете забрать их от меня. Они мои!
— Они не дети или малыши, — отрезал один из нацистов.
— Отпустите их, вы, чудовища! — она кричала громче, пытаясь запрыгнуть на мужчину, который тащил меня. Она вцепилась в его спину, колотя кулаками, не нанося практически никакого вреда.
Мама сказала мне:
— Беги, Амелия, беги!
Нацистский солдат ни на секунду не ослабил своей хватки. Я бы сколько хотела могла бороться, но я была в ловушке:
— Я не могу вырваться, мама.
Другой нацист схватил ее и оттащил. Через плечо я наблюдала, как ее поставили на колени, заставляя обхватит руками затылок. Я молилась Богу, умоляя его не позволить им причинить ей боль.
— Амелия, разворачивайся и уходи! — надрываясь, плакала она.
Никогда не слышала, чтобы мама плакала, никогда в жизни. Я тихо плакала, умоляя не трогать ее, продолжая говорить «нет» тысячи раз подряд, но никто из них не слышал меня. Никому не было дела.
Мир вокруг застыл и холодный пот покрыл мою кожу, когда один из нацистов выкрикнул маме ряд ругательств, прежде чем достать пистолет. Я смотрела, как он целится ей в затылок, и снова молилась о том, чтобы он просто хотел ее помучить и напугать. Но громкий звук щелчка заставил меня передумать.
Я закричала:
— Мама! Я люблю тебя, мама. Пожалуйста, не делайте ей больно!
— Амелия, — она в слезах посмотрела на меня, — борись и оставайся сильной. Ради меня.
— Мама, нет, — проскулила я, когда звук выстрела отдался у меня в груди. Я попыталась вырваться из державших меня рук, но потом увидела, как мама упала, повалившись на землю, словно тряпичная кукла, и застыла на месте — меня будто парализовало, — Мама, пожалуйста, не оставляй меня!
Неважно, сколько я умоляла. Никто меня не слышал, это не помогало, да и было уже поздно.
Опустошенную и разбитую, меня втолкнули в конец колонны других евреев, выкинутых на каменную мостовую.
Я отшатнулась назад, наблюдая, как брызнула кровь из маминой головы, окрашивая старые булыжники в багровый цвет, пока жизнь вытекала из нее и струилась вниз по улице.
Я беззвучно плакала, окруженная тяжелым дыханием случайных свидетелей. Мне казалось, что я, возможно, придумала это, но сколько бы я ни моргала, эта сцена все еще оставалась перед глазами.
Ее больше нет и после нее ничего не осталось.
Слезы наполнили глаза, когда в агонии содрогалась моя грудь. Я только что видела, как умерла мама, ее убили. Попыталась сглотнуть, но горло было суше наждачной бумаги.
Она просто хотела нас защитить, но они безжалостно забрали ее, не давая и шанса на прощание. Солдаты не знали человечности. Мы слышали об этом миллионы раз: Гитлер и его солдаты уверены... Евреи — ничто.
Когда нас согнали, как пойманных овец, я сдвинулась в сторону, ища папу и Джейкоба. Я поймала папин взгляд, когда он что-то бормотал себе под нос. Я предположила, что он молился и читал Кадиш скорбящего по маме. Но не прошло и нескольких секунд, как его вытолкнули за угол. В глазах — пустота, будто бы из него высосали всю жизнь.
Мама и папа были женаты двадцать два года. Они были счастливы, насколько двое только могут быть, но в течение нескольких минут нашу семью разорвали на части, а мама умерла. В то время как осознание поглотило меня, ощущение пустоты в груди охватило все мое тело. Я потянула ворот платья под своим пальто, разрывая материал, олицетворяя свою скорбь. Я никогда не теряла близкого человека, поэтому у меня не было причин делать это раньше. Однако, как только я почувствовала разрыв ткани, мне сразу же стали понятны цель и смысл этой еврейской традиции. Это было отражением того, что происходило внутри меня; мое сердце разрывалось на куски, точно ткань, словно оно было сделано не более чем из тонкого листа бумаги.
Помимо опустошения, я так же чувствовала страх, пульсирующий внутри меня, перед тем, куда нас везут, и я продолжала молиться о том, чтобы это все оказалось лишь ночным кошмаром.
Рука сжала мое плечо, и женский голос начал шептать мне на ухо. Эта женщина как будто появилась в этот самый момент, чтобы сказать мне именно то, что мне нужно было услышать:
— Тебе нужно жить. Нужно прекратить плакать. Я понимаю твою боль, но твоя мама хотела бы, чтобы ты сейчас оставалась сильной. Сделай это для нее.
Женщина не убирала руку с моего плеча, пока мы пробирались вперед, следуя за другими. Это не сильно меня успокаивало, но, по крайней мере, я была не одна.
Я знала, что не только мне хотелось узнать, куда мы направляемся. Нам сообщили, что будет предоставлено убежище, раз нацисты захватили наши дома. Но никто не знал, где оно находилось.
Когда движение остановилось, я больше не могла разглядеть, что происходит спереди или сзади. Солнце ушло, а уличные фонари не были достаточно яркими, чтобы обеспечить видимость.
Мне нужно было быть рядом с папой и Джейкобом и попытаться успокоить дрожь, вызванную холодом и абсолютным ужасом происходящего. Я не могла не думать о маме и том, что она, скорее всего, все еще лежит в той неестественной позе посреди улицы перед нашим домом, безжизненная и одинокая.
Было время, когда у нас было все, или мне лишь казалось так, но в мгновение ока все изменилось. Ничто уже никогда не будет прежним. Беззаботные, счастливые дни отобрали еще несколько месяцев назад, и даже тогда я понимала, что надежды вернуть их назад уже нет. Мне нужна была моя мама; она была моим лучшим другом, самым близким человеком на земле, она всегда была рядом — даже в свои последние секунды. Я как могла сдерживала слезы. Боль была непередаваемая, а я все представляла сцену убийства в голове снова и снова. О чем она думала прямо перед выстрелом? Она понимала, что сейчас умрет? Страдала ли она или умерла мгновенно? Я молилась о том, чтобы она не успела почувствовать эту мучительную боль. Я молилась о том, чтобы она отправилась в рай мирно и быстро. Затем, какая-то часть меня позавидовала ей, потому что ей не нужно было двигаться дальше с разбитым сердцем, как это придется делать нам.
Закрыв глаза, я попыталась отгородиться от происходящего вокруг, но сквозь закрытые веки я могла видеть лишь расплывшиеся лужи крови и разбрызганные красные пятна, рисующие пейзаж смерти. Бежать было некуда. Мне хотелось упасть на землю и кричать, но я была слишком напугана. Держать все в себе тяжело, но боль шла вместе со смертельным страхом, который невозможно было описать словами.
Женщина за мной потянула меня за плечо, которое все еще держала, заставляя обернуться к ней. Она была молода, может, всего на несколько лет старше меня. Беременная, она обнимала живот свободной рукой.
