Я тороплю события или просто живу? Есть ли разница? Если да, то почему я не понимаю, что это такое, в тридцать один год? Не знаю, кто придумал эти дурацкие правила, по которым живут люди, но все внутри меня хочет увидеть Джексона сегодня вечером. Я не собираюсь сидеть и горевать о своих шестилетних отношениях целый месяц только для того, чтобы убедиться, что официально с ним рассталась. Мне нужно забыть не только Майка. Я больше не могу жить только ради чьих-то желаний и потребностей. На этот раз — только ради себя.

Впервые за всю неделю справляюсь с несколькими проектами за три часа, и мой телефон ни разу не звонит. Это похоже на маленькое чудо. Я отвечаю на шесть писем с вопросами о предстоящих проектах и опускаю взгляд на телефон, чтобы понять, что у меня еще есть пара часов, прежде чем мне нужно будет добраться до мамы, принять душ и подготовиться к вечеру.

Моя сумка смотрит на меня с другого конца стола, и я чувствую зависимость от бабушкиной истории, как от хорошей книги, от которой невозможно оторваться, только она настоящая. Она дергает меня за сердечные струны, и хотя чувствую, что должна дать своему сердцу отдых, я никак не могу остановиться.

Амелия

150 день – Май 1942 года

С самого начала мне удавалось отгородиться от зловония в своем бараке, но в одну из майских ночей оно ощущалось сильнее, чем обычно, мешая заснуть. При этом я понимала, как трудно будет работать на следующий день, если не удастся немного отдохнуть до того, как прозвучат свистки, и начнутся крики.

Я обхватила голову руками и отвернулась к стене, пытаясь представить горчичные поля золотистого оттенка и вспоминая аромат цветов, который доносил ветерок. Я была готова на все, лишь бы снова ощутить запах этого поля, почувствовать, как высокая трава щекочет колени, и насладиться теплом солнца, ласкающего кожу.

Дверь в наш блок открылась и тут же закрылась. Я избегала смотреть, опасаясь того, что могла увидеть. Иногда это входили заключенные, которых заставляли работать допоздна. В другие ночи это мог быть нацист, пришедший требовать то, что ему не принадлежит. Вот почему я предпочитала лежать так близко к стене, думая, что если я останусь в глубокой тени, то не стану мишенью.

Но похоже, удача в этот вечер оказалась не на моей стороне. На мои голые плечи опустились чьи-то руки, но они не причинили мне боли, как я ожидала. Они успокаивающе скользили по коже, и я подумала, не страдаю ли я галлюцинациями, представляя себе нежные прикосновения, а не грубость, с которой они с нами обращаются. Меня перевернули с боку на спину, и в ухо шепнули:

— Это я, Чарли. Молчи.

Заговори я, кто-нибудь услышал бы наш шепот и, возможно, понял бы, что я не против присутствия солдата в нашем бараке. Но в то же время не понимала, что он тут делает. Раньше мужчина никогда не приходил к нам посреди ночи.

— Нам нужно поговорить, — заявил он. Поглаживая кончиками пальцев мое лицо, он почти усыпил меня, но я никак не могла спать, пока Чарли рядом со мной. — Я выведу тебя из комнаты, хорошо?

Я слабо кивнула, не зная, видит ли он мой жест в полумраке. Чарли помог мне с платьем, которое я стала спускать до талии, чтобы быстрее выполнить неожиданную просьбу. Он потянул меня с кровати, и я позволила ему увлечь меня за собой, спотыкаясь, пока мы удалялись от корпуса. Он тянул меня за собой до тех пор, пока мы не оказались на улице, за казармой. Мы шли дальше, пока не наткнулись на укромное место за зданием, где находились тюремные камеры для тех, кто пытался совершить побег или не соблюдал правила и нормы.

— В чем дело? — шепотом спросила я.

Вместо ответа он протянул мне кусок сладкого хлеба. Я съела хлеб, изо всех сил стараясь не потерять ни одной крошки, но не успела проглотить это лакомство, как он вложил мне в руку еще и початок кукурузы. Я попытался откусить его, но зубы заныли от долгого употребления в основном мягкой пищи. Я всегда следила за своей гигиеной, хотела поддерживать чистоту и не допускать появления болей во рту от кариеса, но здесь это никак не получалось.

Чарли заметил мою проблему и провел пальцами по свободным прядям волос, выбившимся из заплетенной косы.

— У нас сегодня не так много времени, — объяснил он.

— Тебе не нужно оправдываться, — ответила я. — Ты дал мне больше, о чем я когда-либо могла просить.

— Амелия, меня отправляют в армию, — поспешно сказал он.

— Что? В каком смысле? Разве тебя уже не отправили?

— На войне все плохо, и мне сказали, что я командирован в Прагу для помощи на передовой.

— Нет! — воскликнула я громче, чем следовало. Он зажал мне рот рукой и заставил замолчать.

— У меня нет выбора, — только и произнес он. Я знала, у Чарли немногим больше прав, чем у меня, но это не значит, что я должна была с этим соглашаться. — Как долго тебя не будет?

Он покачал головой и посмотрел на грязь под нами.

— Я не знаю.

— Я не хочу, чтобы ты уходил.

Впрочем, это и так понятно. Весь предыдущий месяц наши отношения продолжали расцветать даже в стенах ада. Мы стали надеждами и мечтами друг друга на фоне окружающего нас ужаса и разрушения, но наши юношеские чувства едва ли имели шанс разгореться еще сильнее, поскольку нам приходилось скрывать наши отношения. Мы должны были питать друг к другу ненависть, и я подумала, не послужило ли его отправка на фронт наказанием за отказ от навязанных убеждений — вдруг кто-то узнал о нас. В таком случае и меня могут наказать — даже за то, что еврейка улыбается в таких обстоятельствах. Это было недопустимо.

Наши тихие разговоры одними губами — изучение внутреннего мира друг друга в тишине — уже стали привычными, но вскоре я лишусь своего спасителя, а его отправят туда, где спасать нужно будет его самого.

Чарли крепко меня обнял и прижал к себе. Он нежно провел рукой по моему затылку, и я уткнулась щекой в его грудь, слушая быстрый ритм его бьющегося сердца.

Страх давал о себе знать. Его душевная боль была очевидна. Нам не избежать разлуки, и мы ничего не могли с этим поделать. Узнав о его отправке, я поняла, что мы можем больше никогда не увидеться.

— Я очень люблю тебя, Амелия, и ужасно боюсь, что тебя не будет здесь, когда я вернусь.

— Я до ужаса боюсь, что ты не вернешься, — призналась я ему.

Никто из нас не мог обещать друг другу иного исхода, ведь мы не знал, что ждет нас в будущем. Просыпаться каждый день и так было чудом.

— Когда ты уезжаешь? — спросила я.

— Утром.

— Так скоро? — прошептала я, чувствуя, как мое сердце наполняется отчаянием.

— Да, — ответил Чарли, и сердце его было разбито так же, как и мое. — Мне только что сказали, и я сразу пошел к тебе.

Не будет времени, чтобы побыть вместе до его отъезда. Не будет времени на воспоминания, которые я смогу сохранить до конца своей жизни, какой бы длинной она ни была. Мое сердце заболело впервые с тех пор, как я лежала рядом с папой. Я прикоснулась к лицу Чарли, как делала это уже много раз, но сейчас старалась запомнить каждую деталь: его скулы, разрез глаз, небольшую ямочку на подбородке, из-за которой я его дразнила, и больше всего — тепло его губ. Перед тем как попрощаться с ним, возможно, навсегда, я хотела убедиться, что запомнила все.

Боль в душе была невыносимой. Я успела полюбить Чарли, и снова мне придется страдать от того, что у меня отняли все хорошее, что было в моей жизни. Так хотелось, чтобы мое сердце перестало болеть. Я желала вырвать его из груди и выбросить, лишь бы не чувствовать и обрести покой, как мама и папа.

Я хотела умереть.

— Амелия, — позвал Чарли, положив кончики пальцев мне под подбородок. Я подчинилась и посмотрела в его полные беспокойства глаза. — Не пообещаешь мне кое-что?

Я прекрасно понимала, о чем он просит, и что нам не удастся договориться. Я хотела бежать, а он хотел следовать правилам. Покачала головой, выражая молчаливое несогласие, но он крепко держал мое лицо, не давая сказать «нет» без слов.

— Знаю, ты не признаешься мне в любви, но показываешь ее каждый день, и если на самом деле испытываешь ко мне такие чувства, то останешься — ты оградишь себя от тюрьмы или чего похуже.

— А что, если ты никогда не вернешься? — спросила я.

— Я найду тебя, Амелия. Я обещаю, что найду тебя.

— А если ты умрешь? — мои слова прозвучали ровно... без чувств. Говорить о смерти стало для нас обычным делом. Она больше не вызывала у нас страха, мы ее просто сторонились.

— А если ты умрешь, пытаясь? — огрызнулся он. — Пожалуйста, давай попробуем остаться в живых друг для друга.

Мне не хотелось спорить с ним, ведь у нас осталось так мало времени, но и дожидаться его, казалось, гораздо труднее, чем принять смерть, как последнюю страницу нашей истории любви.

Наши бессмысленные препирательства затихли, когда его губы встретились с моими во мраке ночи. Растворившись в его объятиях, я мгновенно подчинилась его прикосновениям, как это было каждый раз, когда Чарли так обнимал меня. Мы целовались до онемения губ или до тех пор, пока кому-то из нас не требовалось больше воздуха. Наши минуты, проведенные вместе, длились недолго, оставляя нам короткие главы и завязки, которые заставляли меня жаждать продолжения.

Мы отошли в темноту, которую обеспечивало дерево, нависавшее над оградой из колючей проволоки, и мой каблук зацепился за шаткий камень, отчего я потеряла равновесие. Чарли вовремя подхватил меня, чтобы смягчить приземление, и последовал за мной вниз, упираясь коленями в грязь. Он подхватил мою голову, не давая удариться, и я заглянула в его прекрасные глаза.