— Кисты бывают разные, Алиса. И расположение тоже. К сожалению формулировка “доброкачественная” не всегда созвучна с безвредностью. Мне не хочется пугать тебя сопутствующей симптоматикой, ты умная девочка и в состоянии сама сделать выводы. Тем более первоначальную стадию, ты и без меня прекрасно видишь. Скажу только, что это пока верхушка айсберга. Вадиму нужно срочное лечение, и я бы настоятельно рекомендовал открытую операцию.
— Х..хорошо, — киваю, как китайский болванчик, пытаясь как-то переработать и утрамбовать в голове полученную информацию.
И не разреветься. Самое главное не разреветься прямо сейчас иначе я просто не в состоянии буду адекватно воспринимать слова Захарова. А в том, что к его словам стоит прислушаться у меня нет никаких сомнений. Он лучший нейрохирург в клинике. Заведующий отделением. Чудо, что мне вообще удалось пристроить Вадика именно в его руки. Хотя, конечно, тут сыграл роль тот фактор, что я являюсь сотрудником клиники.
— Тогда… ну давайте что-то делать. Что от нас с мамой требуется? Согласие на операцию? нужно же наверно подписать какие-то бумаги?
— Алиса, подожди, — опускает руку мне на плечо, когда я начинаю суматошно искать в сумке ручку. Сама не понимаю зачем я за ней полезла. Ясно же, что я всё равно ничего не смогу пописать без мамы. — Не всё так просто. В случае с Вадимом есть определённые трудности.
— Какие ещё трудности? Что вы имеете в виду? — повесив сумку обратно на спинку стула, перевожу взгляд на Захарова. Он убирает снимки с негатоскопа, кладёт их передо мной, после чего садится напротив и скрещивает руки на столе.
— Трудность в том, что в России такие сложные операции на головной мозг пока не делают. Но мне удалось получить согласие от клиники в Германии. Они готовы принять Вадика и провести операцию, если подготовка начнётся в ближайшее время, пока нам удаётся тормозить рост кисты гормонами.
Захаров поворачивается к факсу и достаёт оттуда документ, после чего протягивает мне.
— Они сделали предварительный расчёт стоимости предоперационного периода, самой операции и реабилитации.
Беру листок и с шумом выдыхаю, смотря на круглую сумму, указанную в конце списка.
В евро.
— Операция очень дорогая, но эта клиника одна из лучших в Европе. Процент осложнений и летальных исходов минимальный.
— Да откуда взять такую сумму?! Ещё и в ближайшее время! — мысли мгновенно расшибаются в хаос, потому что мозг панически отказывается верить в то, что операция в принципе может столько стоить!
— Я всё прекрасно понимаю. Наша клиника готова тебе помочь, как сотруднику, но, конечно это будет не та сумма, на которую можно рассчитывать, как на основную. Это даже не треть. Поэтому моя тебе рекомендация — незамедлительно открыть сбор. Обратитесь в соответствующие организации, — порывшись в ящике стола, протягивает мне визитку. — Попробуй обратиться за помощью в этот фонд. Чем быстрее вы откроете сбор, тем выше вероятность, что нужная сумма окажется у вас на руках вовремя.
— А если... если мы не успеем?
Захаров не отвечает. Я знаю правила. Врачи не должны обнадёживать пациентов или их родных, они обязаны говорить, как дела обстоят на самом деле, поэтому очень трудно сообщать близким о таких вещах, как неизличимые заболевания и необходимость в операции, на которую мало кто успевает собрать деньги.
— Вы должны постараться...
Выйдя из кабинета, бреду по коридорам клиники, продолжая рассматривать снимки мозга Вадима и выписку-счёт из немецкой больницы. Пытаюсь включить мозг, но куда там. Мысли как шальные разлетаются в разные стороны и отказываются раскладываться в связную цепочку.
Что мне делать дальше? Позвонить в фонд, затем... Затем остаётся только ждать. Мне ещё маме нужно как-то сообщить… Хорошо, что я уговорила её остаться с Вадимом. Лучше я всё же сама ей всё расскажу.
Слава богу, что благодаря тому же Захарову удалось поселить маму в специальную палату для родителей бесплатно. Врач пообещал, что оплачивать нужно будет только питание. Но после всех сборов документов и транспортировки Вадика к нам в клинику голова всё равно ватная. И от недосыпа уже, кажется, вообще ничего не соображает.
Выйдя из больницы, направляюсь к передвижному фуд траку, чтобы взять еды для себя и мамы, и кофе. При этом не перестаю без конца перебирать снимки, которые отдал мне нейрохирург. Понятия не имею, зачем я продолжаю их разглядывать. Я всё равно абсолютно ничего в этом не понимаю, да и к тому же слова Захарова и без того исчерпывающе обрисовали ситуацию. И всё равно я как какая-то сумасшедшая мазохистка продолжаю разглядывать снимки, а потом в сотый раз переключаюсь на сумму, указанную в расчётах, словно от моего взгляда из неё может исчезнуть хотя бы пара нулей.
Взгляд приклеивается к цифре в конце счёта, и кроме этой цифры вокруг будто всё перестаёт существовать. Не знаю в какой момент я чувствую, что что-то идёт не так. Возможно, когда где-то на периферии затуманенного сознания я слышу приближающийся рёв мотора. А может, когда в лёгкие вдруг снова проникает знакомый древесный запах. Но окончательно в себя я прихожу, когда вдруг чувствую жёсткий захват на своём локте, а через секунду кто-то вдруг дёргает меня в сторону, от чего я со всего размаху врезаюсь в стену. И только спустя пару мгновений, почувствовав отдающуее мне в висок сердцебиение, я осознаю, что это была не стена, а человек. Человек, который только что буквально выдернул меня из под колёс машины.
От шока кровь напором бьёт в виски и смешивается в ушах с громким звуком клаксона и ругани.
Растерянно поднимаю взгляд на пролетевшую мимо машину, затем перевожу на мужчину, который продолжает сжимать мои плечи руками.
Почему-то я даже не сомневалась, что это он..
— Ты вообще никогда не смотришь, куда идёшь? — рявкает раньше, чем я успеваю что либо сказать и оттаскивает меня на газон. — Одного раза под колёсами было мало?!
— Я... Простите... — начинаю виновато лепетать, понимая, что этот человек фактически снова меня спас. — Простите, я задумалась и не видела машину...
— Да ты вообще ничего, кажется, не видела!
Наконец, хватка на моём локте уменьшается. Он медленно разжимает пальцы и отходит на шаг назад, но огненный след от его касаний всё равно остаётся на коже.
— Твоё? — присев на корточки, Воскресенский подбирает упавшие на пол документы и хмурится, бросая взгляд на один из снимков Вадима.
Спохватившись, опускаюсь рядом с ним и начинаю суматошно собирать разлетевшиеся по асфальту листы. Убрав их обратно в папку, тянусь за снимком в руках у Воскресенского. На мгновение наши пальцы соприкасаются, и почему-то сердце в груди начинает стучать быстрее, хотя ничего особенного вроде не произошло.
— Ты же кажется в терапии работаешь? — выгибает бровь, крепче зажимая снимок между пальцев.
— Это личное…
Не знаю, как мне удаётся выдержать на себе его взгляд и не отвернуться. Такое ощущение, что за то время, что Воскресенский смотрит мне в глаза, он успевает меня насквозь просканировать.
Он всегда так смотрит. Внимательно, пристально, словно в самую душу залезает, от чего сердце против воли начинает стучать как сумасшедшее, гулкими ударами отбиваясь от рёбер и отдаваясь пульсацией во всём теле.
— Ясно, — отвечает спустя продолжительную паузу и, наконец выпускает из рук снимок. После чего встаёт с корточек и, не успеваю я опомниться, как Воскресенский уже тянет меня за руку вслед за собой, помогая подняться. — В следующий раз всё личное изучай в стенах клиники или хотя бы сядь на лавку.
— Да. Хорошо. Спасибо ещё раз, — судорожно киваю, сунув снимки и документы в сумку.
— Пожалуйста, — произносит своим неизменно хмурым тоном, после чего тянется к карману брюк и достаёт оттуда пачку сигарет.
— Не знала, что вы курите… — произношу удивлённо, глядя на то, как он затягивается и выпускает в сторону тягучее облако дыма.
— Не курю, — хмуро отвечает Воскресенский, затем резко разворачивается и идёт в сторону парковки.
