Фимочка очень скоро привязалась к Катерине Федоровне. Она выразила желание готовить ей приданое. Но та загорелась ярким румянцем.
— Ну какое там приданое! Я уж отдала белошвейке кой-что. Платьев сошью только два: подвенечное да шерстяное одно…
— А визитное? А вечернее? — ахала Фимочка.
— Уж эти ты носи за меня! Я и без них обойдусь…
— А капоты[164]?
— Что-о? Зачем капоты?
— Вот чудачка! Как же можно без капота? А на кушетке поваляться в чем же? А чайку напиться в жару на даче?
— Двадцать семь лет на. свете живу, не знаю, что такое капоты! С утра, как встану, в корсет и вот в этот мундир!
— А летом как же? Тоже с утра в корсет?
— И летом тоже…
Но Фимочка не на шутку рассердилась, и Катерина Федоровна, смеясь, уступила ей два капота. Но на это была другая, более интимная причина. Она сама вдруг стала почему-то так уставать!.. её манило «поваляться» на постели. «Вот чудеса! — думала она. — Во всю жизнь ни разу не лежала на кушетке с романом в руках, как об этом в книгах пишут… А должно быть, это хорошо!..» У неё раза два на уроках потемнело в глазах, так что пришлось пойти в дортуар и полежать немного. И силы убывали… Она это объясняла истощением. Работы перед актом было более, чем когда-либо. А разве она спит толком с этими свиданиями и репетициями?
Раз как-то в праздник, после пирога, она почувствовала себя так плохо, что должна была снять корсет и прилечь, надев ночную кофточку. Тобольцев был тут же и ужасно растерялся. Он целовал её руки, покрывшиеся холодным потом, и с такою преданностью глядел ей в глаза, что она, тронутая глубоко, нарочно начала хохотать.
— Что ты? Подумаешь, я умираю! Ха!.. Ха!.. Вот чудак-то! Пройдет все сейчас. Никогда я не болела. И терпеть не могу, когда кто валяется!
— Надень капот, — сказал ей Тобольцев. — Я видеть не могу ночных кофт!
Вот почему она теперь мечтала о капотах. «Пора, пора отдохнуть!» — думала она часто на уроках, страдая зубами либо головной болью. И в её мечтах об этой новой, свободной и прекрасной жизни замужем, на первом плане она видела золотистую кушетку, как у Лизы, и себя на этой кушетке, в красивом капоте, с романом в руках.
А Фимочка передала свекрови этот разговор.
— Так вся и вспыхнула!.. «Ничего, говорит, не надо!» Гордячка, видно!
— Что ж! Я её понимаю, — перебила Лиза. — А может, ей и шить-то не на что?
— Наверно так, — подхватила свекровь. — Тоже ведь содержать семью нелегко… Андрей с нею поговорить должен. Пусть он — жених — её оденет! А наше дело сторона…
Но это была только тонкая дипломатия Анны Порфирьевны. Желая оградить будущую жену Андрюши, которую она уже успела оценить и полюбить, от малейшей усмешки «братцев» и самой Фимочки, она потихоньку поговорила с Тобольцевым и заставила его взять три тысячи рублей на приданое невесты.
— Самое главное, чтоб справила белье, подвенечное платье, да сестре, да ещё хорошее шелковое и визитное… Не хочу, чтоб её люди осуждали, что у неё нет ничего!.. Но помни, что эти деньги — твои! Я о них ничего не знаю…
Тобольцев растроганно благодарил мать и настоял, чтоб Катерина Федоровна приняла этот подарок.
— Ты ангел, Андрюша! — сказала мать.
Наконец миновали экзамены и настал акт.
Ученицы Катерины Федоровны блеснули своими талантами. Но лучшим украшением вечера была все-таки сама Катерина Федоровна… Ежегодно, как лучшая пианистка, какой не было в институте со дня его основания, она должна была принимать участие в акте. Pour la bonne bouche[165], как говорила начальница, она всегда играла какое-нибудь изумительное по технике произведение Листа. На этот раз она пожелала играть что-нибудь современное… По просьбе Катерины Федоровны, на акте присутствовала вся семья Тобольцевых. Анна Порфирьевна, получившая приглашение от невесты, была глубоко растрогана. Письмо и билет спрятала в шкатулку, где хранила дорогие для неё вещи: волосы Андрюши, когда ему было пять лет, его крестильную рубашечку, первые башмачки, его ученические тетради и письма из-за границы. Но ехать она отказалась… Она боялась людей, она никуда не выезжала.
— Вы мне с Лизой все расскажете, — сказала она сыну.
Для Катерины Федоровны этот вечер имел большее значение, чем тот даже, когда она сама кончала курс… Она выходила замуж, и новый мир открывался перед нею. Мир, где ждали её не одни радости, а страдания и жертвы… Она это знала… Она удивительно играла в этот вечер, как никогда раньше! Что-то трогательное, что-то неотразимо обаятельное было в её передаче этих чужих настроений… Не робкая ученица, идущая за чужой указкой; не суровая девушка, долго жившая своей убогой, однобокой жизнью в четырех стенах этого каменного мешка, — а женщина, познавшая глубину счастья, познавшая тайны жизни и её творческого процесса; женщина, индивидуальность которой пышно распустилась под горячим дыханием любви, — играла теперь в этом большом двусветном зале, И все эти важные гости, со звездами и шифрами, напряженно внимали этой удивительной игре… А ещё с большим волнением слушали Лиза и Тобольцев… Казалось, невидимые нити шли от пальцев пианистки прямо в их трепетные сердца, и эти нити напрягались и вибрировали, как струны. Раза два Лиза переглянулась с Тобольцевым, и у обоих глаза были влажны.
«Милая, милая! — думал он, глядя на невесту. — Здесь ты росла, здесь ты несла свой никому незаметный подвиг любви. В этом зале, в майских сумерках, ты, пользуясь тишиной и одиночеством, мечтала о несбыточном, казалось тебе, счастии; о том, чего ты добровольно лишала себя ради Сони и матери… И этот самый рояль плакал и пел под твоими пальцами… И бессознательно, с божественной настойчивостью твоего дремавшего тогда инстинкта звал меня… Меня!»
Все знали, что Катерина Федоровна выходит замуж. С любопытством глядели на жениха, на Лизу.
— Ты царица вечера! — сказал Тобольцев, когда Катерина Федоровна наконец нашла свободную минуту и подсела к своим. её лицо сияло. В светло-голубом шелковом платье, стоившем баснословно дорого, Катерина Федоровна была удивительно интересна.
— Прямо-таки красивая женщина! — говорили про неё учителя.
То же думала и начальница. «Как она его любит!.. И как они счастливы!» — думала она, перехватывая их яркие взгляды. У неё пылало лицо. Этот вечер дал ей неожиданно много! Она, сама пианистка, тоньше всех оценила игру Катерины Федоровны. С волнением внимала она тем тончайшим нюансам в передаче Грига и Скрябина, какие могла подсказать исполнительнице только жизнь, неожиданно раскрывшая перед нею бездны счастья.
Соня, в белом платье, окруженная тесным кольцом институток, оживленно давала им объяснения на их жадные вопросы о Тобольцеве и посылала ему, вместе — с ними, влюбленные улыбки.
Вечер вышел блестящий. Были хорошие певицы и талантливые декламаторши. Но лучше всего был последний номер акта, в котором Катерина Федоровна исполнила «Прелюдию» Рахманинова… Тобольцев и графиня не в первый раз слышали эту вещь, но в этот вечер она поразила их обоих как внезапное откровение. Игра пианистки раскрыла перед ними, казалось, тайну творческого процесса автора; тайну, недоступную для толпы… Но что сказать о Лизе? Как выразить ужас ее, когда раздались эти трагические, мрачные аккорды, похожие на тяжкие шаги? Казалось, в этой музыке вдруг воплотились все её предчувствия, весь мистический страх её перед тайнами жизни, весь фатализм её миросозерцания…
— Как жутко! — прошептала она, оборачивая к Тобольцеву огромные глаза с разлившимися зрачками. — Как будто кто-то идет… Слышишь?
— Судьба, — тонко улыбнулся ей Тобольцев. — Неотвратимый фатум, который стережет каждого из нас…
Мрачный аккорд упал опять в басу… Другой… третий… Лиза вздрогнула и поникла головой. Казалось, она слышала трепет этих черных крыльев проходившей мимо судьбы.
Акт кончился. В низком реверансе, под гул аплодисментов, Катерина Федоровна склонилась перед шифрами и лентами, окружавшими ее. Это был полный триумф.
— Ты — великая артистка, Катя!.. Как жаль, что маменька не слышала тебя нынче!.. Словами всего этого не передашь…
Капитон совсем притих при виде этого великолепия, этих чопорных начальниц с бриллиантовыми шифрами, этих попечителей и сановников со звездами.
