— Увидишь.
Дорога привела нас к старому выгону для скота, поросшему короткой, жесткой травой. Поле было большим и удивительно ровным, почти правильной круглой формы. Грунтовка шла через выгон, деля его на две одинаковые части и убегала за ворота дальше в светлый березовый лесок. Шеф остановил машину, вышел из нее, несколько раз глубоко вздохнул, пристально посмотрел на меня сквозь лобовое стекло и произнес, кивнув головой на водительское место:
— Давай за руль, Эрик, меняемся местами.
— Что? — не поверил я своим ушам, сон как рукой сняло. — Шутите?
— Да уж какие тут шутки! Я нашу поездку еще не скоро забуду. Думал не доедешь, загнешься. Фух, — он шумно перевел дух. — Аж, самого затрясло. Так что, лучше не спорь, сейчас лечить тебя будем. Как говорится, клин клином вышибать. Да не бойся, попробуешь только.
Я не знал, что и сказать. Мне хотелось испытать, каково это — вести машину, откровенно говоря, давно хотелось. Но дальше этого дело не шло. В автошколу я идти стеснялся, боясь, что приступ начнется во время занятий и, меня с позором, выпрут. А уж пробовать на машине шефа, дорогой иномарке, солидного представительского класса и вовсе было чистым безумием.
— Не могу, — сказал я ему, плотнее устраиваясь на своем месте, — машину пожалейте. Если что, моей зарплаты не хватит, чтобы с вами и за сто лет рассчитаться.
— Не переживай, она застрахована, ничего ты ей не сделаешь. Тем более, что я рядом буду. Давай-ка живей пока совсем не стемнело.
Мы перепирались еще минут пять, пока, я, наконец не сдался, и пересев на его место, взялся за руль, чувствуя от волнения легкое головокружение и звон в ушах. Несколько раз глубоко вздохнул, бесполезно стараясь достать до самого дна своих легких, еще крепче вцепился в руль, снова со свистом втянул в себя воздух, из которого вдруг начал стремительно исчезать кислород. С тоской покосился на небо, где скоро должны были в немыслимой высоте зажечься первые звезды, яркие лучи которых прошили бы насквозь густевшую синеву неба, чтобы до самого рассвета безмятежно мерцать над спящей землей. Между тем, рулевое колесо, отделанное дорогой темно-коричневой кожей, с каждой минутой словно росло у меня в руках, грозя зажать мою тушку между собой и сиденьем как в капкане, коварной западне из которой меня можно будет извлечь только по кусочкам. Я даже представил на миг как затрещат сминаемые ребра и меня замутило.
— Все. Кончай пыхтеть, расслабься, — голос Стивы, спокойный уверенный баритон, подействовал на меня неожиданно благотворно. В нем сквозило что-то такое по-настоящему твердое, мужское и в то же время очень дружеское, располагающее. Наверное, так отец мог обращаться к своему сыну. Он словно говорил, ну давай же, стань, наконец, мужиком, войди в наш элитный клуб, чтобы папка мог гордиться тобой. А если сразу не сможешь, ничего страшного, мы попробуем еще раз и у тебя все получится.
— Ты сможешь, Эрик, — сказал внезапно Стива будто следуя за моими мыслями. Я искоса взглянул на него пытаясь уловить на его лице раздражение или досаду, вызванную моей нерешительностью и боязливостью, но он глядел скорее с любопытством и мне показалось, что в его глазах начал разгораться огонек азарта.
— Вы случайно на скачках ставки не делаете, — спросил я его, мне вдруг пришло в голову, что он может быть довольно рисковым игроком, с его-то темпераментом и перед глазами возникла яркая, во всех подробностях картинка, Стива, впрочем, никак не потеряв своей вальяжности, высоко вскинув руки, широко открыв рот, мощным криком, идущим из самой глубины всего его существа, приветствует победный финиш фаворита заезда, на которого он разумеется поставил.
— Что? — Стива на мгновение опешил, потом рассмеялся и заметил добродушно: Зубы мне заговариваешь? Потом обсудим, если интересуешься. А сейчас, гляди внимательно и слушай: вот это — ключ зажигания… И кстати, машина, та же лошадь, ее почувствовать надо, подружиться с ней, принять как друга, а не как ведро с болтами. Понимаешь? Вот сейчас заведешь и вникни, как мотор мурчит, послушай, что он тебе скажет…
Когда в набухшем синевой воздухе стали уже плохо различимы и частокол берез на дальнем краю выгона, и накатанная мной по короткой луговой траве белесая полоса вдоль кромки леса, я выдохнул, чувствуя безмерную усталость:
— Все, больше не могу.
Руки, которые я с некоторым трудом оторвал от баранки, тряслись от напряжения, спина взмокла и ночная прохлада, льющаяся в открытое окно, я настоял, чтобы оно было открыто, иначе просто задохнулся бы от временами хватавшей меня за горло паники, запустила холодные пальцы мне за воротник рубашки, растекаясь по спине студеными ручейками. Я поежился и посмотрел на своего безрассудного шефа, надеясь, что не сильно разочаровал. По его лицу, уже смазанному сумраком, трудно было что-либо понять, а, впрочем, я так вымотался, ведя машину по периметру лужайки в режиме точка-тире, большей частью рывками, то на черепашьем ходу, так, что иногда она просто глохла, то неосторожно давя на газ, и стараясь выровнять ход на плавный и равномерный, что почувствовал какое-то безразличие.
— Ну что, жить будешь, — сказал шеф усталым, но довольным голосом, — И машину водить тоже.
Мы еще некоторое время посидели в остывающем автомобиле молча, слушая умиротворенный шелест листьев и мелодичные короткие трели певчих птиц, соловьев или малиновок, разогревавшихся перед вечерним выступлением где-то в глубине леса, потом поменялись местами. Причем, я чуть не рухнул, выбираясь из машины, ноги внезапно подкосились, ослабев, но, к счастью, удержался. Обратно ехали разрывая ночь световыми мечами фар, усталость накатывала волнами, так что не было сил даже говорить, я сидел в изнеможении откинувшись на спинку, а в глубине души зрело чувство похожее на ликование: неужели я это сделал, невероятно. Как вообще такое могло случиться? И что еще более странно, вместе с этим чувством, я вдруг ощутил желание повторить урок.
— Что, доволен? Сам себе не веришь?
Стива оказывается наблюдал за мной в зеркало, я поймал его взгляд, кивнул и смутился, неужели так заметно? Я смотрел как стелется под колеса автомобиля серая дорожная лента, возникая из чернильной темноты ночи и растворяясь в ней позади нас, бьются о ветровое стекло мошки и тут же исчезают в потоке воздуха, вспыхивают неоном дорожные знаки-навигаторы. Вдруг ощутил какой мягкий и ровный ход у машины, лишь иногда она деликатно вздрагивала на неровности автобана. Крупные кисти рук Стивы казалось небрежно застыли на баранке рулевого колеса. Он поддернул рукава пиджака почти до локтей и на оголившемся запястье, поблескивали золотом часы. Ярко светились зеленым стрелки, отчетливо выделяясь на черном циферблате: время близилось к полуночи. Я задумался и невольно вздохнул.
— Твой отец гордился бы тобой, Эрик, — внезапно сказал Стива. Я вновь поймал его взгляд в зеркале перед лобовым стеклом. Впереди замаячили красные габаритные огни какого-то автомобиля и шеф мягко, едва уловимым движением, чуть повернул руль идя на обгон.
— Вы правда так считаете? — спросил я его, когда светло-серый хэтчбек остался позади и его фары перестали светить нам в спину.
— Конечно, — ответил он, как мне показалось искренне и совершенно серьезно. — Любой отец гордился бы таким сыном как ты. Уж поверь мне.
Я промолчал, чувствуя застрявший в горле ком. А потом сказал, как-то вдруг потянуло на откровенность, что все думаю, был ли отец виноват в той аварии или он все равно ничего не мог сделать, не успел, ее исход от него просто не зависел. Эти тяжелые, свинцовые мысли порой долго не давали мне уснуть, когда затихал дневной шум и суета, когда я оставался наедине с собой. Они караулили меня в ночной тишине, подкрадывались внезапно и овладевали сознанием, приводя с собой бесплодные, бесполезные терзания и едкую горечь сожаления о той жизни, что так и не состоялась. Я пытался узнать подробности той аварии в дорожной полиции, но там за давностью лет уже никто не помнил о катастрофе, оборвавшей жизнь молодой пары и оставившей их ребенка одного на свете. Стива ответил не сразу, глухим, задумчивым голосом: Каждый может совершить ошибку, порой даже непоправимую. Он замолчал на какое-то время, словно размышлял над своими словами, а может хотел, чтобы я поразмыслил над ними, потом продолжил: но я уверен, что он никогда не стал бы рисковать жизнью своей жены и сына.
— Да, наверное, — сказал я не очень убежденный его словами. — Спасибо.
— Ты очень воспитанный молодой человек, Эрик, но твоя вежливость иногда пугает меня.
— Почему? — удивился я.
Стива засмеялся и его смех странно прозвучал в нарушаемой лишь ровным гулом мотора почти исповедальной тишине.
— Да потому! Мне все кажется, что ты при этом думаешь: пошел ты к черту, старый хрыч.
И я тоже рассмеялся, большей частью для того, чтобы скрыть смущение…
Я выехал рано утром, закинув в багажник машины только самые необходимые вещи. Еще в интернате привык обходиться малым. Часть того, что скопилось за эти годы в квартире раздал знакомым. Книги и посуду, что поприличнее, забрал Тедди. Когда он узнал, что я уезжаю насовсем, он, видимо, вспомнив старое, закатил настоящую истерику. Кричал, что я не имею права, что я его единственный друг, можно сказать родственник, и что он не предполагал во мне такого вероломства, что Лайла этого тоже никогда не поймет. Вспомнил даже, что Син его когда-то неблагодарно бросил, и я также хочу избавиться от него, что всю жизнь все только и хотят избавиться от него. В общем все в таком духе. Он долго раззорялся, глядя как я складываю вещи, и не сделал даже малейшей попытки мне помочь. Впрочем, на это я и не рассчитывал. Потом он внезапно успокоился и замолчал. Глаза у него на мгновение остекленели, как будто его поразила пришедшая в голову мысль. А спустя какое-то время, видимо все обдумав, он изрек:
— Ладно, не стоит переживать.
Я удивленно воззрился на него, гадая, что за благодать сошла на Тедди ни с того ни с сего. Но он, не глядя на меня, с опасным фанатичным блеском в глазах продолжил:
— Возможно, мы тоже переедем. Вместе с тобой.
— О, нет! Только не это! — мысленно простонал я. Он что, решил стать проклятием всей моей жизни. Вот чем я так прогневал судьбу.
— Тедди, остынь, — я попытался урезонить страдальца, но бесполезно. Эта идея настолько захватила его воображение, что он вскоре смылся. Видимо побежал делиться своей гениальной мыслью с Лайлой. Но сначала наябедничал всем остальным, что я совсем потерял голову и собираюсь пустить свою жизнь псу под хвост и кто-то должен меня остановить. Что-что, а организовать полноценную панику Тедди умеет. Последствия не заставили себя ждать. И вскоре в мастерской собралась дружная команда спасателей. Я слышал, как они совещались на кухне, пока я паковал свою коллекцию журналов по архитектуре и дизайну, ломая голову, куда ее пристроить.
— Он так и не брался за работу. Но это же просто невозможно. Неужели все настолько серьезно…
Это — Вероника. Она славная девочка и беспокоится за меня. Птица сказала, что Вероника была бы не против стать моей женой. Я знаю об этом, я же не слепой все-таки. И по-своему, как сестру, я конечно люблю ее, очень люблю. Но не больше. И ей придется смириться с этим.
— Тедди, ну хоть ты ему скажи! — А это уже Лайла свистящим шепотом наседает на мужа.
— Говорил уже, — послышался его ворчливый голос. — Бесполезно, ничего понимать не хочет, черт упрямый!
— Я все слышу, Тедди! — мне захотелось рассмеяться. Несмотря ни на что, я был рад их присутствию.
— Вот и послушай, — немедленно откликнулся он. — Полезно будет.
Но все же замолчал, а я подумал, неужели он на самом деле расстроился. Вероника показалась в дверном проеме, подошла и присела рядом со мной, заглянула тревожно в глаза. Я погладил ее по щеке, и она потерлась лицом о мою ладонь.
— А если у тебя ничего не выйдет?
— Выйдет, — сказал я. — Тедди прав, я упрямый. А если нет, значит, просто буду рядом. Мне это нужно, понимаешь. Я не смогу теперь по-другому.
— Это та девушка, с твоих картин? — спросила она и, когда я кивнул, внезапно воскликнула: — А что будет со мной, Эрик?
— С тобой все будет отлично, сестренка, — сказал я. — Ты встретишь хорошего парня, вы поженитесь и будете счастливы. И ты по-прежнему будешь моей сестрой, а я твоим братом. И мы будем часто звонить друг другу и встречаться время от времени. Вот увидишь, все так и будет.
Но она покачала головой и на глазах у нее заблестели слезы.
— Послушай, Вероника, — сказал я тогда, — ты очень красивая, милая, добрая девочка…
Но она нетерпеливо перебила меня:
