— Эрик, все это неважно. Все, что ты хочешь сказать. Потому что я…

— Нет, — я закрыл ей ладонью рот и повторил настойчиво. — Нет, не говори. Не говори того, о чем будешь потом жалеть, что разрушит то единственное, что только и может быть между нами. А это немало, поверь, очень немало. А большего я не могу тебе дать. Я не хочу тебя обманывать и не хочу тебя потерять. Я слишком долго был один, чтобы разбрасываться близкими людьми. Тем более такими славными как ты. Потерять тебя, значит, для меня потерять свою семейную историю, потерять связь с тем, кто я, откуда пришел. Для меня это очень важно, и ты для меня тоже очень важна. Пожалуйста, пойми это и прими. Потому что по-другому не будет. И не грусти. Со временем ты поймешь, что я был прав…

Рассвет только начал брезжить на горизонте и в воздухе еще висела ночная прохлада, когда позади остались последние дома городской окраины. Я не стал оглядываться, завершился очередной этап моей жизни, и вновь меня ждала неизвестность, но вместе с ней и надежда. Я не знал, как Птица воспримет мое появление, смогу ли я поладить с ее сыном, их сыном, но почему-то верил, что все образуется. Мне бы хотелось проделать этот путь на поезде, на первом утреннем поезде. Но я не решился, ведь это была их дорога. И я бы все равно пытался представить, как они ехали, о чем говорили, что делали. Наверное, выходили из купе и долго стояли в тесном и узком коридоре, обнявшись, тихо покачиваясь и глядя на мелькающие за окном пейзажи. Это слишком тяжело, даже сейчас, даже зная обо всем. Я не хотел идти по этому пути один. Возможно, когда-нибудь мы проделаем его вместе с Птицей. И это будет правильно.

День выдался жаркий, но лето было уже на исходе и солнце то и дело поддергивалось туманной дымкой. Шоссе послушно стелилось под колеса автомобиля, которые без устали наматывали километр за километром. Иногда я останавливался, съезжал на обочину, чтобы отдохнуть, свериться с картой в дорожном атласе и перекусить бутербродами, которые еще вечером заботливо приготовила мне Лайла, при этом непрерывно вздыхая, под уже привычное ворчание Тедди, так и не простившего мне отъезд. Они пришли попрощаться и засиделись допоздна, надавали кучу советов, большей частью бесполезных, забрали остатки книг и наконец ушли.

Накануне отъезда я зачем-то решил навестить наш «дом с привидениями», после ухода Йойо ни разу там не был. Просто не мог заставить себя, сердце сжималось от мысли, что наша старая комната, которую мы делили с ним на двоих, занята кем-то другим, и в ее стенах больше никогда не зазвучит голос друга. А здесь как-то вдруг потянуло, захотелось еще раз, напоследок, пройтись по сумрачным, обшарпанным коридорам, вдохнуть немного затхлый, отдающий застарелой сыростью, воздух, прикоснуться к шершавой коре могучего древнего дуба. И я поехал. Интернат встретил меня заколоченными окнами и запертыми на замок дверями, он словно разом осел и съежился, на крыше зияли прорехи, а непролазные заросли бурьяна заполонили парк и даже центральная аллея, когда-то покрытая щербатым от времени асфальтом, едва виднелась под густо устилавшими ее розетками подорожника.

Железные ворота пронзительно и тонко заскрипели, когда я тронул их рукой. Они не были закрыты, покосившаяся створка медленно и неохотно поддалась давлению, но потом плотно увязла в гравии дорожки. И я едва протиснулся в эту негостеприимную щель, где-то в глубине заброшенного парка по-прежнему возвышался дуб, единственный еще оставшийся здесь друг, свидетель моего мимолетного, но такого абсолютного счастья. И я не мог уйти, не попрощавшись с ним.

День я провел в дороге, и только под вечер увидел вдали огни мегаполиса, где-то там, в доме, затерявшемся среди множества типовых высоток жила со своим сыном моя путеводная звезда. Перед тем как въехать в город загнал машину на автомойку, на крыше которой яркими неоновыми буквами светилась надпись «24 часа». Была уже ночь, и редкие автомобили проносились не притормаживая мимо. На стоянке толпились словно стадо древних мастодонтов огромные фуры. Дорожное кафе под острой треугольной крышей, похожей на индейский вигвам манило усталых путников обманчиво уютным светом круглых окон. Я не планировал здесь остановку, но мне вдруг захотелось сделать паузу. И пока машину в помывочном боксе заливали потоки воды пополам с мыльной пеной, пытался унять внезапно охватившее меня волнение. О чем я тогда думал. Может о том, что жизнь вновь меняется, делая крутой вираж, и то что я считал осталось в прошлом, безнадежно утраченным, вернулось таким странным, почти невероятным образом. И от этого было немного тревожно и в тоже время захватывало дух.

Я помню, что вышел на улицу и посмотрел наверх. Над головой дышало звездами огромное и безнадежно далекое небо, неуютно просторное и завораживающе прекрасное. «Ты лишь крошечная песчинка на ветру этой жизни, но это неважно, ведь, пока ты летишь вместе с ним, он несет тебя на своих крыльях к небу. И если не станешь соринкой в чьем-то глазу, которую смоет поток горьких слез, ты сможешь увидеть, как лани гуляют в небесном саду. И только это имеет значение…» — эта фраза из любимой старой песни почему-то вспомнилась мне тогда, и я повторил ее вслух, совсем тихо, только чтобы услышать чей-то дружеский голос.

Переночевал я в гостинице на окраине. Номер был скромный, тесный, но спокойный. Впрочем, запомнил я только странный постер на крашенной в светло-бирюзовый цвет стене, изображавший нечто, отдаленно похожее на закат в Гималаях в тревожных оранжево-лиловых тонах, да еще то, как немилосердно начала скрипеть кровать под моим весом, перенеся меня на мгновение в прошлое, на добрый десяток лет назад. И я подумал засыпая, сколько их было таких кроватей в моей жизни, неизменно скрипучих, с продавленной панцирной сеткой или деревянным неуступчивым днищем, поверх которых покоился также неизменно убитый давлением множества тел матрас. А потом уснул, крепко и без сновидений.

Мы встретились с Птицей в парке, она пришла с Марком. Я сам попросил ее об этом. Он был тонкий и голенастый, и в то же время такой ладный и как-то по-особенному грациозный, если это слово здесь уместно, словно стригунок-жеребенок. И очень похож на своего отца, на Сина, и это сходство в первый момент больно кольнуло меня в сердце. Я волновался и Птица видимо тоже, потому что руки у нее немного дрожали, когда она поправляла волосы. Я заметил это и попытался ее успокоить, сказав, что приехал по делам, что высокое начальство решило открыть в этом городе филиал и что, наверное, я здесь задержусь. И если она не против, хотел бы немного подружиться с Марком. Она отпустила его на детскую площадку, и, крепко обхватив себя руками, какое-то время смотрела как он бегает там. Потом спросила:

— Что ты почувствовал, когда я сказала тебе о ребенке?

Мне очень хотелось обнять ее, вдохнуть тонкий аромат волос, признаться, что все что я сейчас наговорил просто чушь и на самом деле только она была единственной причиной моего приезда. И что все мои чувства к ней остались неизменными и, что больше всего я хочу, чтобы она поверила мне и дала время и возможность стать частью ее жизни, их с Марком жизни. Но вместо этого сказал:

— Радость и боль.

Она зябко повела плечами, повернулась и посмотрела мне в глаза серьезным, изучающим взглядом, словно что-то решая для себя.

— Я увидела только боль.

— Может потому, что не ждала ничего другого.

Марк вскарабкался на высокую горку и кажется наблюдал за нами. Он словно держал нас на радаре, не приближаясь, но и не отбегая далеко, не отвлекаясь на забавы других детей и не вступая с ними в общение.

— Ты ничего не сказал мне тогда.

— Я сказал «хорошо».

— Да, но очень тихо. Я могла и не расслышать.

— Я не мог громче.

Я не лукавил, когда говорил Птице, что испытал радость, когда она рассказала мне об их сыне. Я действительно ощутил одновременно радостное облегчение: это было то, с чем я мог справиться. И боль, острую, сильную боль: Син не ушел до конца, и теперь уже никогда не уйдет, он всегда будет рядом с Птицей в чертах маленького Марка, в его крови, в его и ее сердце. Впрочем, для меня это ничего не меняло. Я бы все равно не отказался от своего решения, после того как узнал о Сине и увидел на ее руке браслет с маленьким серебряным брелоком в виде птички с тонким месяцем в лапках. Возможно, это ничего не значило, а возможно, у меня был шанс обрести наконец свой дом. Когда-то Син, в последнюю нашу встречу сказал мне: «Знаешь, Хьюстон, когда встречаешь что-то настоящее…». Он тогда не закончил фразу, и только потом я понял, что Син хотел сказать. Действительно понял и согласился с ним. Когда встречаешь что-то настоящее, на меньшее уже не согласен.

— Почему мы встретились опять, Хьюстон?

Птица не отрываясь смотрела на Марка, отвернувшись от меня, и я вдруг подумал, что она просто не хочет, чтобы я видел ее лицо, зачем-то прячет его от меня.

— Может для того, чтобы быть вместе, чтобы уже не расставаться. Знаешь, я как-то спросил у Йойо, можно ли безответно любить кого-то и жить с этим. Он ответил, конечно, почему бы и нет. Только мне кажется все это время я жил с половиной души.

— Мне знакомо это чувство…

В сумочке у нее вдруг зазвучала музыкальная трель телефонного звонка, настойчивая и громкая.

— Ты не ответишь? — спросил я у застывшей в неподвижности Птицы. Она достала телефон, некоторое время всматривалась в экран, на котором высветилась фотография какой-то женщины с длинными распущенными волосами и безмятежной улыбкой, потом сказала:

— Это Анна. Извини, я отойду…

Она прошла немного дальше по аллее и остановилась в тени большого дерева, так что я мог ее видеть, но уже не слышал. Я смотрел как она разговаривает по телефону с незнакомой мне Анной, бросая на меня короткие взгляды и ветер, налетая порывами, треплет подол ее светлого платья, иногда приоткрывая колени.

— Мама сказала, ты знал моего отца?

Я обернулся на голос, за спиной на дорожке стоял Марк. Он смотрел, угрюмо насупившись, длинная челка, цвета бледного золота, упала ему на глаза. Взгляд был настороженный и в то же время любопытный, даже по-детски пытливый.

— Да, знал, — я подошел к нему поближе, присел и посмотрел в глаза, странного, необычного цвета: темно-синие с чернотой, как у Птицы. — Только совсем немного и недолго. Мы какое-то время жили в одном интернате.

— Вы были друзьями? Вы с ним дружили, да? — он ждал ответа, переминаясь с ноги на ногу. Из-под края длинных вельветовых шорт, на коже были видны едва зажившие царапины и несколько бледно-желтых синяков. Я осторожно тронул их пальцем и спросил:

— Неудачное приземление?

Он мотнул головой и нагнувшись поскреб пальцем ссадину, покрытую узкой запекшейся корочкой. Сказал неохотно:

— С велика упал. Уже все прошло давно, чешется только сильно.

Потом снова посмотрел на меня уже свободнее, с легким вызовом:

— Ты мне не ответил.

Я вздохнул:

— Нет, малыш, мы не были друзьями…

— Почему? Ты что, был плохим? Или он был плохим?

— Нет. Конечно, нет. Он был хорошим человеком, твой отец. Просто так получилось, что мы с ним не очень дружили… Но это не значит, что кто-то из нас был плохим. В жизни так иногда бывает. А еще я знаю, что он очень любил твою маму, уже тогда. По-настоящему любил.

— Папа мне говорил, что, если бы не она, его бы уже давно на свете не было. И я бы тогда тоже не родился, наверное.

— Да, Марк, это так. И знаешь, что…

— Что?

— Это так здорово, что ты есть.

— Правда?

— Конечно.

Все изменилось, когда в жизни мамы появился он, мой отчим. Его звали Эрик, но иногда словно забывшись, она звала его старым интернатским прозвищем — Хьюстон. И это было забавно. Изменения начались с нее, когда он начал вдруг бывать у нас. Нет, даже еще раньше, когда она вернулась из командировки, в которую так не хотела ехать. Она вернулась усталая и какая-то другая: очень тихая и сосредоточенная, как человек пытающийся скрыть боль, но на лице лежал светлый отблеск. И от этого оно казалось помолодевшим и не таким опустошенным и безучастным как после смерти папы. Этот свет вспыхнул в ее глазах, когда он пришел к нам в первый раз. Она растерялась так сильно, что я понял две вещи: она не ждала его и он ей небезразличен. Это было не самое приятное открытие. И, наверное, я должен был его возненавидеть и всячески это демонстрировать. И я пытался. Но дело в том, что он мне понравился. Да, понравился, с самой первой встречи, хотя я долго не хотел себе в этом признаваться. Было в нем что-то такое располагающее, какой-то свет. И я думаю, что этот свет отогрел, наконец, мою мать.