— Я не мог громче.
Я не лукавил, когда говорил Птице, что испытал радость, когда она рассказала мне об их сыне. Я действительно ощутил одновременно радостное облегчение: это было то, с чем я мог справиться. И боль, острую, сильную боль: Син не ушел до конца, и теперь уже никогда не уйдет, он всегда будет рядом с Птицей в чертах маленького Марка, в его крови, в его и ее сердце. Впрочем, для меня это ничего не меняло. Я бы все равно не отказался от своего решения, после того как узнал о Сине и увидел на ее руке браслет с маленьким серебряным брелоком в виде птички с тонким месяцем в лапках. Возможно, это ничего не значило, а возможно, у меня был шанс обрести наконец свой дом. Когда-то Син, в последнюю нашу встречу сказал мне: «Знаешь, Хьюстон, когда встречаешь что-то настоящее…». Он тогда не закончил фразу, и только потом я понял, что Син хотел сказать. Действительно понял и согласился с ним. Когда встречаешь что-то настоящее, на меньшее уже не согласен.
— Почему мы встретились опять, Хьюстон?
Птица не отрываясь смотрела на Марка, отвернувшись от меня, и я вдруг подумал, что она просто не хочет, чтобы я видел ее лицо, зачем-то прячет его от меня.
— Может для того, чтобы быть вместе, чтобы уже не расставаться. Знаешь, я как-то спросил у Йойо, можно ли безответно любить кого-то и жить с этим. Он ответил, конечно, почему бы и нет. Только мне кажется все это время я жил с половиной души.
— Мне знакомо это чувство…
В сумочке у нее вдруг зазвучала музыкальная трель телефонного звонка, настойчивая и громкая.
— Ты не ответишь? — спросил я у застывшей в неподвижности Птицы. Она достала телефон, некоторое время всматривалась в экран, на котором высветилась фотография какой-то женщины с длинными распущенными волосами и безмятежной улыбкой, потом сказала:
— Это Анна. Извини, я отойду…
Она прошла немного дальше по аллее и остановилась в тени большого дерева, так что я мог ее видеть, но уже не слышал. Я смотрел как она разговаривает по телефону с незнакомой мне Анной, бросая на меня короткие взгляды и ветер, налетая порывами, треплет подол ее светлого платья, иногда приоткрывая колени.
— Мама сказала, ты знал моего отца?
Я обернулся на голос, за спиной на дорожке стоял Марк. Он смотрел, угрюмо насупившись, длинная челка, цвета бледного золота, упала ему на глаза. Взгляд был настороженный и в то же время любопытный, даже по-детски пытливый.
— Да, знал, — я подошел к нему поближе, присел и посмотрел в глаза, странного, необычного цвета: темно-синие с чернотой, как у Птицы. — Только совсем немного и недолго. Мы какое-то время жили в одном интернате.
— Вы были друзьями? Вы с ним дружили, да? — он ждал ответа, переминаясь с ноги на ногу. Из-под края длинных вельветовых шорт, на коже были видны едва зажившие царапины и несколько бледно-желтых синяков. Я осторожно тронул их пальцем и спросил:
— Неудачное приземление?
Он мотнул головой и нагнувшись поскреб пальцем ссадину, покрытую узкой запекшейся корочкой. Сказал неохотно:
— С велика упал. Уже все прошло давно, чешется только сильно.
Потом снова посмотрел на меня уже свободнее, с легким вызовом:
— Ты мне не ответил.
Я вздохнул:
— Нет, малыш, мы не были друзьями…
— Почему? Ты что, был плохим? Или он был плохим?
— Нет. Конечно, нет. Он был хорошим человеком, твой отец. Просто так получилось, что мы с ним не очень дружили… Но это не значит, что кто-то из нас был плохим. В жизни так иногда бывает. А еще я знаю, что он очень любил твою маму, уже тогда. По-настоящему любил.
— Папа мне говорил, что, если бы не она, его бы уже давно на свете не было. И я бы тогда тоже не родился, наверное.
— Да, Марк, это так. И знаешь, что…
— Что?
— Это так здорово, что ты есть.
— Правда?
— Конечно.
Все изменилось, когда в жизни мамы появился он, мой отчим. Его звали Эрик, но иногда словно забывшись, она звала его старым интернатским прозвищем — Хьюстон. И это было забавно. Изменения начались с нее, когда он начал вдруг бывать у нас. Нет, даже еще раньше, когда она вернулась из командировки, в которую так не хотела ехать. Она вернулась усталая и какая-то другая: очень тихая и сосредоточенная, как человек пытающийся скрыть боль, но на лице лежал светлый отблеск. И от этого оно казалось помолодевшим и не таким опустошенным и безучастным как после смерти папы. Этот свет вспыхнул в ее глазах, когда он пришел к нам в первый раз. Она растерялась так сильно, что я понял две вещи: она не ждала его и он ей небезразличен. Это было не самое приятное открытие. И, наверное, я должен был его возненавидеть и всячески это демонстрировать. И я пытался. Но дело в том, что он мне понравился. Да, понравился, с самой первой встречи, хотя я долго не хотел себе в этом признаваться. Было в нем что-то такое располагающее, какой-то свет. И я думаю, что этот свет отогрел, наконец, мою мать.
Я наблюдал, как она с каждым днем становилась все моложе и живее, так что иногда напоминала непосредственную, озорную девчонку, особенно, когда он был рядом. Конечно, я бы мог им помешать. Наверное, мог. Хотя теперь я даже не уверен в этом на все сто. Но не стал. Одну причину вы уже знаете — он мне понравился. А вторая причина — то, что было между ними, было так красиво, даже на мой очень пристрастный взгляд, и заслуживало хотя бы уважения. Я видел, как сияло лицо мамы, ее глаза при взгляде на него. Я не помню, была ли она такой же с моим папой. Хочу верить, что все же была, иначе почему они были вместе, но каким-то шестым чувством понимаю, что там все было немного по-другому. И я стараюсь не углубляться в эти размышления: это их дело, их отношения, их тайна.
В конце концов, он стал для меня тем, на кого я хотел бы походить, тем, кого я мог назвать своим отцом. И это не значит, что я забыл или предал своего так рано ушедшего папу. Нет, я по-прежнему помню и люблю его. Он навсегда в моем сердце, в моей душе. Но и Эрик тоже не чужой для меня человек.
Я опустился на низенькую скамеечку возле поросшего короткой и густой травой холмика, очень аккуратного и ухоженного. В изголовье стоял простой серый камень, на котором были выбиты имя и две даты. Рядом с камнем лежали свежие цветы, белые розы. На них блестели в солнечных лучах капельки росы, словно застывшие слезы. Маленький жучок неторопливо исследовал изгибы хрупких лепестков. Я положил гвоздики, которые принес с собой, рядом с розами и сказал:
— Ну, здравствуй, Син.
Ветер шумел высоко в верхушках кладбищенских берез, где-то вдалеке слышался шум автострады, с басовитым жужжанием пролетел над моей головой шмель.
— Знаешь, — сказал я Сину, — мне жаль, что все оно так вышло. В самом деле жаль. Но ты не волнуйся, я не брошу Птицу и Марка, я смогу о них позаботиться. Я тебе обещаю… Мы не очень ладили с тобой, но все это уже давно не имеет никакого значения. А важно только то, что сейчас. Я думаю, что нам зачем-то надо было пройти через все это. И что все это было не зря. Я знаю, ты бы хотел, чтобы Птица была счастлива, и я постараюсь, чтобы так оно и было.
Мне показалось, что позади зашелестела трава, и через несколько секунд чья-то фигура закрыла на мгновение солнце.
— Я знаю, — сказал Син, он появился внезапно, невесомо ступая, обошел невысокий холмик, и опустился на траву напротив меня. Улыбнулся легко и дружески, потом повторил: Я знаю, Хьюстон. Ты не из тех, кто подводит.
Потом он повернулся к Йойо и произнес, все с той же легкой улыбкой:
— Он вырос, твой Малыш, твой Бемби. И изменился.
