Я выехал рано утром, закинув в багажник машины только самые необходимые вещи. Еще в интернате привык обходиться малым. Часть того, что скопилось за эти годы в квартире раздал знакомым. Книги и посуду, что поприличнее, забрал Тедди. Когда он узнал, что я уезжаю насовсем, он, видимо, вспомнив старое, закатил настоящую истерику. Кричал, что я не имею права, что я его единственный друг, можно сказать родственник, и что он не предполагал во мне такого вероломства, что Лайла этого тоже никогда не поймет. Вспомнил даже, что Син его когда-то неблагодарно бросил, и я также хочу избавиться от него, что всю жизнь все только и хотят избавиться от него. В общем все в таком духе. Он долго раззорялся, глядя как я складываю вещи, и не сделал даже малейшей попытки мне помочь. Впрочем, на это я и не рассчитывал. Потом он внезапно успокоился и замолчал. Глаза у него на мгновение остекленели, как будто его поразила пришедшая в голову мысль. А спустя какое-то время, видимо все обдумав, он изрек:
— Ладно, не стоит переживать.
Я удивленно воззрился на него, гадая, что за благодать сошла на Тедди ни с того ни с сего. Но он, не глядя на меня, с опасным фанатичным блеском в глазах продолжил:
— Возможно, мы тоже переедем. Вместе с тобой.
— О, нет! Только не это! — мысленно простонал я. Он что, решил стать проклятием всей моей жизни. Вот чем я так прогневал судьбу.
— Тедди, остынь, — я попытался урезонить страдальца, но бесполезно. Эта идея настолько захватила его воображение, что он вскоре смылся. Видимо побежал делиться своей гениальной мыслью с Лайлой. Но сначала наябедничал всем остальным, что я совсем потерял голову и собираюсь пустить свою жизнь псу под хвост и кто-то должен меня остановить. Что-что, а организовать полноценную панику Тедди умеет. Последствия не заставили себя ждать. И вскоре в мастерской собралась дружная команда спасателей. Я слышал, как они совещались на кухне, пока я паковал свою коллекцию журналов по архитектуре и дизайну, ломая голову, куда ее пристроить.
— Он так и не брался за работу. Но это же просто невозможно. Неужели все настолько серьезно…
Это — Вероника. Она славная девочка и беспокоится за меня. Птица сказала, что Вероника была бы не против стать моей женой. Я знаю об этом, я же не слепой все-таки. И по-своему, как сестру, я конечно люблю ее, очень люблю. Но не больше. И ей придется смириться с этим.
— Тедди, ну хоть ты ему скажи! — А это уже Лайла свистящим шепотом наседает на мужа.
— Говорил уже, — послышался его ворчливый голос. — Бесполезно, ничего понимать не хочет, черт упрямый!
— Я все слышу, Тедди! — мне захотелось рассмеяться. Несмотря ни на что, я был рад их присутствию.
— Вот и послушай, — немедленно откликнулся он. — Полезно будет.
Но все же замолчал, а я подумал, неужели он на самом деле расстроился. Вероника показалась в дверном проеме, подошла и присела рядом со мной, заглянула тревожно в глаза. Я погладил ее по щеке, и она потерлась лицом о мою ладонь.
— А если у тебя ничего не выйдет?
— Выйдет, — сказал я. — Тедди прав, я упрямый. А если нет, значит, просто буду рядом. Мне это нужно, понимаешь. Я не смогу теперь по-другому.
— Это та девушка, с твоих картин? — спросила она и, когда я кивнул, внезапно воскликнула: — А что будет со мной, Эрик?
— С тобой все будет отлично, сестренка, — сказал я. — Ты встретишь хорошего парня, вы поженитесь и будете счастливы. И ты по-прежнему будешь моей сестрой, а я твоим братом. И мы будем часто звонить друг другу и встречаться время от времени. Вот увидишь, все так и будет.
Но она покачала головой и на глазах у нее заблестели слезы.
— Послушай, Вероника, — сказал я тогда, — ты очень красивая, милая, добрая девочка…
Но она нетерпеливо перебила меня:
— Эрик, все это неважно. Все, что ты хочешь сказать. Потому что я…
— Нет, — я закрыл ей ладонью рот и повторил настойчиво. — Нет, не говори. Не говори того, о чем будешь потом жалеть, что разрушит то единственное, что только и может быть между нами. А это немало, поверь, очень немало. А большего я не могу тебе дать. Я не хочу тебя обманывать и не хочу тебя потерять. Я слишком долго был один, чтобы разбрасываться близкими людьми. Тем более такими славными как ты. Потерять тебя, значит, для меня потерять свою семейную историю, потерять связь с тем, кто я, откуда пришел. Для меня это очень важно, и ты для меня тоже очень важна. Пожалуйста, пойми это и прими. Потому что по-другому не будет. И не грусти. Со временем ты поймешь, что я был прав…
Рассвет только начал брезжить на горизонте и в воздухе еще висела ночная прохлада, когда позади остались последние дома городской окраины. Я не стал оглядываться, завершился очередной этап моей жизни, и вновь меня ждала неизвестность, но вместе с ней и надежда. Я не знал, как Птица воспримет мое появление, смогу ли я поладить с ее сыном, их сыном, но почему-то верил, что все образуется. Мне бы хотелось проделать этот путь на поезде, на первом утреннем поезде. Но я не решился, ведь это была их дорога. И я бы все равно пытался представить, как они ехали, о чем говорили, что делали. Наверное, выходили из купе и долго стояли в тесном и узком коридоре, обнявшись, тихо покачиваясь и глядя на мелькающие за окном пейзажи. Это слишком тяжело, даже сейчас, даже зная обо всем. Я не хотел идти по этому пути один. Возможно, когда-нибудь мы проделаем его вместе с Птицей. И это будет правильно.
День выдался жаркий, но лето было уже на исходе и солнце то и дело поддергивалось туманной дымкой. Шоссе послушно стелилось под колеса автомобиля, которые без устали наматывали километр за километром. Иногда я останавливался, съезжал на обочину, чтобы отдохнуть, свериться с картой в дорожном атласе и перекусить бутербродами, которые еще вечером заботливо приготовила мне Лайла, при этом непрерывно вздыхая, под уже привычное ворчание Тедди, так и не простившего мне отъезд. Они пришли попрощаться и засиделись допоздна, надавали кучу советов, большей частью бесполезных, забрали остатки книг и наконец ушли.
Накануне отъезда я зачем-то решил навестить наш «дом с привидениями», после ухода Йойо ни разу там не был. Просто не мог заставить себя, сердце сжималось от мысли, что наша старая комната, которую мы делили с ним на двоих, занята кем-то другим, и в ее стенах больше никогда не зазвучит голос друга. А здесь как-то вдруг потянуло, захотелось еще раз, напоследок, пройтись по сумрачным, обшарпанным коридорам, вдохнуть немного затхлый, отдающий застарелой сыростью, воздух, прикоснуться к шершавой коре могучего древнего дуба. И я поехал. Интернат встретил меня заколоченными окнами и запертыми на замок дверями, он словно разом осел и съежился, на крыше зияли прорехи, а непролазные заросли бурьяна заполонили парк и даже центральная аллея, когда-то покрытая щербатым от времени асфальтом, едва виднелась под густо устилавшими ее розетками подорожника.
Железные ворота пронзительно и тонко заскрипели, когда я тронул их рукой. Они не были закрыты, покосившаяся створка медленно и неохотно поддалась давлению, но потом плотно увязла в гравии дорожки. И я едва протиснулся в эту негостеприимную щель, где-то в глубине заброшенного парка по-прежнему возвышался дуб, единственный еще оставшийся здесь друг, свидетель моего мимолетного, но такого абсолютного счастья. И я не мог уйти, не попрощавшись с ним.
День я провел в дороге, и только под вечер увидел вдали огни мегаполиса, где-то там, в доме, затерявшемся среди множества типовых высоток жила со своим сыном моя путеводная звезда. Перед тем как въехать в город загнал машину на автомойку, на крыше которой яркими неоновыми буквами светилась надпись «24 часа». Была уже ночь, и редкие автомобили проносились не притормаживая мимо. На стоянке толпились словно стадо древних мастодонтов огромные фуры. Дорожное кафе под острой треугольной крышей, похожей на индейский вигвам манило усталых путников обманчиво уютным светом круглых окон. Я не планировал здесь остановку, но мне вдруг захотелось сделать паузу. И пока машину в помывочном боксе заливали потоки воды пополам с мыльной пеной, пытался унять внезапно охватившее меня волнение. О чем я тогда думал. Может о том, что жизнь вновь меняется, делая крутой вираж, и то что я считал осталось в прошлом, безнадежно утраченным, вернулось таким странным, почти невероятным образом. И от этого было немного тревожно и в тоже время захватывало дух.
Я помню, что вышел на улицу и посмотрел наверх. Над головой дышало звездами огромное и безнадежно далекое небо, неуютно просторное и завораживающе прекрасное. «Ты лишь крошечная песчинка на ветру этой жизни, но это неважно, ведь, пока ты летишь вместе с ним, он несет тебя на своих крыльях к небу. И если не станешь соринкой в чьем-то глазу, которую смоет поток горьких слез, ты сможешь увидеть, как лани гуляют в небесном саду. И только это имеет значение…» — эта фраза из любимой старой песни почему-то вспомнилась мне тогда, и я повторил ее вслух, совсем тихо, только чтобы услышать чей-то дружеский голос.
Переночевал я в гостинице на окраине. Номер был скромный, тесный, но спокойный. Впрочем, запомнил я только странный постер на крашенной в светло-бирюзовый цвет стене, изображавший нечто, отдаленно похожее на закат в Гималаях в тревожных оранжево-лиловых тонах, да еще то, как немилосердно начала скрипеть кровать под моим весом, перенеся меня на мгновение в прошлое, на добрый десяток лет назад. И я подумал засыпая, сколько их было таких кроватей в моей жизни, неизменно скрипучих, с продавленной панцирной сеткой или деревянным неуступчивым днищем, поверх которых покоился также неизменно убитый давлением множества тел матрас. А потом уснул, крепко и без сновидений.
Мы встретились с Птицей в парке, она пришла с Марком. Я сам попросил ее об этом. Он был тонкий и голенастый, и в то же время такой ладный и как-то по-особенному грациозный, если это слово здесь уместно, словно стригунок-жеребенок. И очень похож на своего отца, на Сина, и это сходство в первый момент больно кольнуло меня в сердце. Я волновался и Птица видимо тоже, потому что руки у нее немного дрожали, когда она поправляла волосы. Я заметил это и попытался ее успокоить, сказав, что приехал по делам, что высокое начальство решило открыть в этом городе филиал и что, наверное, я здесь задержусь. И если она не против, хотел бы немного подружиться с Марком. Она отпустила его на детскую площадку, и, крепко обхватив себя руками, какое-то время смотрела как он бегает там. Потом спросила:
— Что ты почувствовал, когда я сказала тебе о ребенке?
Мне очень хотелось обнять ее, вдохнуть тонкий аромат волос, признаться, что все что я сейчас наговорил просто чушь и на самом деле только она была единственной причиной моего приезда. И что все мои чувства к ней остались неизменными и, что больше всего я хочу, чтобы она поверила мне и дала время и возможность стать частью ее жизни, их с Марком жизни. Но вместо этого сказал:
— Радость и боль.
Она зябко повела плечами, повернулась и посмотрела мне в глаза серьезным, изучающим взглядом, словно что-то решая для себя.
— Я увидела только боль.
— Может потому, что не ждала ничего другого.
Марк вскарабкался на высокую горку и кажется наблюдал за нами. Он словно держал нас на радаре, не приближаясь, но и не отбегая далеко, не отвлекаясь на забавы других детей и не вступая с ними в общение.
— Ты ничего не сказал мне тогда.
— Я сказал «хорошо».
— Да, но очень тихо. Я могла и не расслышать.
