— Извините.
Он спросил:
— За что? За что ты извиняешься?
— За беспокойство, за то, что задерживаю.
Он вздохнул:
— Ты не виноват.
И протянул мне небольшую бутылку с минералкой. Я немного отпил, потом еще и еще, пока не ополовинил ее. Вода была теплой, негазированной, но все равно, показалась мне очень вкусной. Он спросил, глядя как я пью:
— Часто с тобой это бывает?
— Нет, — сказал я, с некоторым сожалением закручивая крышку на бутылке с остатками воды. Горло во время приступа будто мгновенно пересохло и покрылось шершавой коркой. — Сейчас уже нет. Последствие детской травмы после аварии.
— Ты что-нибудь с этим делаешь? — спросил он, хмуря брови.
— Да, конечно, — ответил я и показал флакончик из-под лекарства. Он взял его в руки, посмотрел и сказал со свойственной ему прямотой:
— Убедиться, что не сидишь на наркоте.
Я спросил:
— Что, похоже?
И он ответил:
— Нет, я пошутил, — и добавил, причем, в его обычно резком голосе прозвучали непривычно мягкие, отеческие нотки: — А если серьезно, Эрик, тебе нужно научиться самому водить машину.
— Да вы что! — я даже рассмеялся от такого непредставимо нелепого предложения. Правда, смех прозвучал невесело. — Я доеду только до первого столба, а потом опять загремлю в психушку. Нет, спасибо. Я уже был там, больше не хочу.
— Так было плохо?
— Плохо? Да, очень. Возможно поэтому я мало что помню. Так остались в памяти какие-то отдельные фрагменты. Мне все казалось тогда, что я как в дурном сне и никак не могу проснуться.
Только иногда отчетливой картинкой встает в памяти, как стою ночью на холодном кафельном полу в ванной комнате и смотрю в окно на далекие городские огни. Ноги при этом сильно мерзли, но тапочки, которые мне там выдали были большими, страшно неудобными и громко шлепали при ходьбе, поэтому приходилось красться ночью босиком, чтобы не разбудить дежурную медсестру, которая спала на кушетке в коридоре, подложив под голову плотный валик, свернутого в рулон одеяла. В палатах вздыхали и ворочались во сне пациенты, иногда кто-нибудь из них начинал кричать или громко стонать и приходилось быстро возвращаться обратно, долго стоять за дверью, прислушиваясь, встала медсестра или нет. Почему я просто не брал обувь с собой, чтобы надеть ее потом на месте, не знаю. Особенно я любил самое глухое и тихое послеполуночное время, между часом и тремя, когда было как-то особенно спокойно и все крепко спали. Тогда можно было долго любоваться на огни, не вздрагивая от каждого шороха или стука дверей, не боясь, что вспыхнет внезапно над головой жесткий электрический свет и раздастся сердитый окрик. Нам нельзя было выходить ночью из палаты, за это наказывали.
— Наказывали? — переспросил шеф. — Как?
— Ну могли потом днем поставить часа на два в коридоре в одних трусах.
Стоять так, конечно, было неудобно и стыдно, все таращились на тебя как на животное в зоопарке. Или могли подойти, ущипнуть, а самые веселые из контингента еще и слюнями вымазать, пока никто не видел. Чтобы отвлечься, я тогда и начал рисовать в уме разные картины, воображал, как на белом листе бумаги движутся тонкие карандашные линии, как затем цвет, переливаясь оттенками, заполняет пространство между ними, превращая плоское контурное изображение в объемное, трехмерное. Рисовал с упоением любимых персонажей из комиксов или мультфильмов, разговаривал с ними мысленно и, наверное, со стороны это делало меня еще более ненормальным.
— Потом могли забрать на сутки одеяло и одежду. Это было хуже, потому что нельзя было укрыться, отгородиться от всей той обстановки, да и холодно.
— Какая жестокость, — пробормотал Стива, а я глубоко вздохнул, наслаждаясь покоем и свежестью утра, потом все-таки возразил ему:
— Жестокость? Нет, отчего же. Я ведь нарушал, систематически. Как будто не понимал, что от меня требуют, как ненормальный. Да я такой и был для них. Поэтому они и пытались так до меня достучаться, чтобы усвоил. Ведь, не били же.
Только я никак не мог отказаться от своих ночных вылазок. Эти мерцающие огни, они притягивали меня, как лунный свет сомнамбулу. Я готов был смотреть на них часами, такие теплые и далекие. Так светятся окна в квартирах многоэтажных домов. И за каждым мне почему-то виделась счастливая семейная жизнь. Представлял себе, как садятся за общий стол дети и родители, пьют чай, разговаривают, шутят и смеются. Потом ложатся спать, пожелав друг другу приятных снов или смотрят по телевизору интересные фильмы и передачи, читают книги, выбирая их на полках книжного шкафа в общей гостиной. И только я стоял невидимый для этого мира, не существующий в нем, среди чужих казенных стен. Этот обычный нормальный мир, лежащий за этими огнями, был так же далек от меня как настоящие звезды и так же недостижим.
— Да меня и не всегда ловили, иногда везло. Не знаю, правда, зачем я вам все это рассказываю…
Он похлопал меня по колену и сказал:
— Иногда одному человеку бывает полезно выговориться, а другому послушать. Я рос в благополучной семье. Отец был жестковат, слабаков не уважал. Но за справедливость стоял горой. Да и любил меня, поэтому обид я от него не видел. Мне трудно представить, что тебе довелось пережить. Однако, думаю, раз это тебя не сломало, то и с остальным ты в своей жизни справишься. Двинемся потихоньку. Держись, сильно гнать не буду, если снова поплохеет, скажи. Остановимся, переждем, ничего страшного.
— Да мы, наверное, и так опоздали.
— Подождут. Не так уж это и важно.
Когда почти два часа спустя мы въехали в город, шеф остановился у большого супермаркета и сказал, перед тем как уйти:
— Я сейчас. Можешь пока выйти, размяться.
Это был хороший совет, и я не преминул им воспользоваться, вышел и осмотрелся. Немного походил по стоянке, размял затекшие ноги, еще чувствуя в них противную слабость. Вскоре в дверях магазина показался Стива, держа в руках коричневый бумажный пакет. Я снова сел в машину, и через несколько минут шеф, громко хлопнув дверью, втиснулся за руль. Потом зашуршал, доставая что-то из пакета, и сказал, протягивая мне плоскую бутылку на черной, глянцевой этикетке которой, было написано витиеватыми золотыми буквами «Джек Дэниэлс»:
— На-ка, сделай глоток. Только один.
Я замотал головой, спиртное перед встречей, да еще такое крепкое, он часом с ума не сошел. Но шеф уже отвинтил золотистую крышку и по салону разлился тонкий, немного древесный аромат.
— Я не буду, — сказал я ему, — я в порядке. Не надо, от меня будет пахнуть, клиенты подумают, что связались с алкоголиком, потеряем и заказ, и репутацию.
— Клиенты подумают, что мы пытаемся их надуть, причем по-крупному. Ты на себя в зеркало посмотри. Ты даже не белый, ты бледно-зеленый. Думаешь такой вид говорит о престиже компании, внушает оптимизм. Да на тебя смотреть больно. Притом, что я старался не гнать.
— Я заметил, у вас почти получилось.
