Я наблюдал, как она с каждым днем становилась все моложе и живее, так что иногда напоминала непосредственную, озорную девчонку, особенно, когда он был рядом. Конечно, я бы мог им помешать. Наверное, мог. Хотя теперь я даже не уверен в этом на все сто. Но не стал. Одну причину вы уже знаете — он мне понравился. А вторая причина — то, что было между ними, было так красиво, даже на мой очень пристрастный взгляд, и заслуживало хотя бы уважения. Я видел, как сияло лицо мамы, ее глаза при взгляде на него. Я не помню, была ли она такой же с моим папой. Хочу верить, что все же была, иначе почему они были вместе, но каким-то шестым чувством понимаю, что там все было немного по-другому. И я стараюсь не углубляться в эти размышления: это их дело, их отношения, их тайна.

В конце концов, он стал для меня тем, на кого я хотел бы походить, тем, кого я мог назвать своим отцом. И это не значит, что я забыл или предал своего так рано ушедшего папу. Нет, я по-прежнему помню и люблю его. Он навсегда в моем сердце, в моей душе. Но и Эрик тоже не чужой для меня человек.

Я опустился на низенькую скамеечку возле поросшего короткой и густой травой холмика, очень аккуратного и ухоженного. В изголовье стоял простой серый камень, на котором были выбиты имя и две даты. Рядом с камнем лежали свежие цветы, белые розы. На них блестели в солнечных лучах капельки росы, словно застывшие слезы. Маленький жучок неторопливо исследовал изгибы хрупких лепестков. Я положил гвоздики, которые принес с собой, рядом с розами и сказал:

— Ну, здравствуй, Син.

Ветер шумел высоко в верхушках кладбищенских берез, где-то вдалеке слышался шум автострады, с басовитым жужжанием пролетел над моей головой шмель.

— Знаешь, — сказал я Сину, — мне жаль, что все оно так вышло. В самом деле жаль. Но ты не волнуйся, я не брошу Птицу и Марка, я смогу о них позаботиться. Я тебе обещаю… Мы не очень ладили с тобой, но все это уже давно не имеет никакого значения. А важно только то, что сейчас. Я думаю, что нам зачем-то надо было пройти через все это. И что все это было не зря. Я знаю, ты бы хотел, чтобы Птица была счастлива, и я постараюсь, чтобы так оно и было.

Мне показалось, что позади зашелестела трава, и через несколько секунд чья-то фигура закрыла на мгновение солнце.

— Я знаю, — сказал Син, он появился внезапно, невесомо ступая, обошел невысокий холмик, и опустился на траву напротив меня. Улыбнулся легко и дружески, потом повторил: Я знаю, Хьюстон. Ты не из тех, кто подводит.

Потом он повернулся к Йойо и произнес, все с той же легкой улыбкой:

— Он вырос, твой Малыш, твой Бемби. И изменился.

— Да, — сказал Йойо. — Он просто стал тем, кем и должен был стать. Но это прежний Хьюстон, наш прежний, старый, добрый Хьюстон. В главном он не меняется, и это лучшее, что в нем есть.

— Согласен, — ответил ему Син. — Пусть так и будет.

Они болтали словно меня уже не было рядом с ними. Я хотел тоже что-то сказать, но в этот момент Син и Йойо, их фигуры стали таять у меня перед глазами, как будто уходя за невидимую завесу. Еще какое-то время я слышал обрывки их разговора, звучавшие все глуше и невнятнее. Так что вскоре остался только шум ветра в кронах берез, в котором вдруг явственно послышался голос Птицы, который звал меня, и я очнулся.

Мысленным взором можно проникнуть куда угодно, преодолеть любую преграду, заглянуть под любой покров, раздеть человека до костей, обшарить самые укромные уголки его души.

Иногда в минуты близости он смотрел на нее странным взглядом. Она не любила, когда он смотрел на нее этим взглядом. Она называла его про себя — взгляд художника: внимательный, изучающий и отстраненный. Испытывала чувство смущения и неловкости, хотелось закрыться. Однажды она даже попросила его:

— Не смотри на меня так, пожалуйста.

— Как? — спросил он таким же немного отрешенным, как и взгляд голосом.

— Словно я экспонат, — она улыбнулась неловко, не зная, как объяснить. Но он понял ее и сказал серьезно:

— Ты совершенство.

— Если бы, — откликнулась она с улыбкой. — Я обычная и просто боюсь, если ты будешь долго смотреть на меня так, то увидишь это и разочаруешься.

Она постаралась произнести это как бы в шутку, весело, но голос предательски дрогнул, и она беспомощно замолчала, не решаясь продолжить. Боясь услышать то, что ранит ее. Но он повторил:

— Ты совершенство. Совершенней чем античные статуи. Всегда была такой и всегда будешь. Тебе нечего бояться. Я просто пытаюсь понять эту тайну, тайну твоего существования.

Это случилось не сразу. Он не торопил ее, и она не спешила, боясь, что такое внезапное счастье растает призрачным миражом, стоит сделать хоть один неверный шаг. Но их первое совместное утро здесь она запомнила навсегда.

Лучи рассветного солнца едва озарили комнату мягким рассеянным светом, когда она проснулась после короткого забытья, и все еще ощущая приятную истому вышла на кухню. Он сидел на подоконнике и, глубоко задумавшись, созерцал что-то за окном. Она подошла к нему и положила руку на плечо. Хьюстон повернул голову и посмотрел на нее очень серьезно и внимательно.

— Знаешь, что я сейчас вспомнила, — сказала она ему, улыбнувшись.

— Что? — спросил он не сразу, после длинной паузы, во время которой все так же пристально и немного печально смотрел на нее.

— То, как я впервые тебя увидела. Ты вот также сидел на подоконнике и смотрел в окно. Был такой одинокий и потерянный.

Он слабо улыбнулся.

— Да, наверное.

— Я люблю тебя, Хьюстон.

Что-то дрогнуло в его лице, оно вдруг посветлело, и он сказал медленно:

— Я думал, что никогда не услышу от тебя этих слов.

— Ты был первым и единственным человеком, которому мне захотелось сказать эти слова. И я говорила их тебе много раз. Но только на французском.

Он возвращал ей себя. Сначала забирал ее себе, такую потерянную, несовершенную и слабую, сомневающуюся, преображал в своем сознании, в своем сердце, и затем через взгляд, который окутывал ее словно ласковый солнечный свет или прозрачный прохладный шелк воды, словно свежий теплый весенний ветер, через прикосновения, возвращал ей обратно обновленную, совершенную, полную жизни и сил. Возвращал ей обратно ее душу, возвращал ей самою себя. Иногда это чувство переполняло ее, и она думала счастливо и облегченно: как хорошо, разве возможно, чтобы было так хорошо. Однажды она даже спросила у него об этом. И он ответил: нет, конечно, нет. Это совершенно невозможно. И засмеялся лучшим своим смехом. И она тоже засмеялась вместе с ним. И это было не просто хорошо, это было чудесно и походило на волшебство.

Примерно через год, после моего приезда, мы с Птицей поженились. Церемония прошла тихо и для большей части населения земли совершенно незаметно. Были только самые близкие: Марк, Анна, Карандаш и Стива с Вероникой. Да еще Тедди с Лайлой. Куда же без них!

Тедди сдержал обещание, и почти сразу после нашей с Птицей свадьбы, они с Лайлой перебрались сюда, став нашими соседями. Однажды Тедди примчался ко мне совершенно на себя не похожий, встрепанный и немного ошалевший. Было видно, что его распирает от какого-то чрезвычайного известия, но он загадочно молчал, при этом бросая на меня многозначительные взгляды и беспокойно метался по мастерской, периодически начиная дергать себя за волосы.

— С тобой все в порядке, Тедди? — спросил я, надеясь, что он перестанет мельтешить перед глазами.

— Да, наверное, — бросил он, не прекращая движения. Потом все же остановился и произнес торжественным тоном: — Лайле придется оставить работу. Надолго.

— Что так? — спросил я между делом, стараясь не засмеяться, уж больно Тедди в этот момент забавно выглядел. Он немедленно заважничал, надул щеки и произнес весомо:

— Тебе первому говорю. Мы ждем ребенка.

— Ух, ты! — сказал я, едва удержавшись, чтобы не присвистнуть. — Просто здорово! Мои поздравления.

— Насчет тебя, Хьюстон, у нас тоже есть планы. Мы на тебя особенно рассчитываем. Понимаешь, о чем я?

Так что теперь я еще и крестный для их дочки Сони. Чудесная девочка, но Тедди совершенно сумасшедший отец. Души в ней не чает, балует напропалую, и малышка вьет из него веревки. Хорошо, хоть мама у нее достаточно строгая и разумная.

А из Марка вышел отличный брат для двух своих младших сестер, наших с Птицей дочерей, Анны и Эрики, непоседливых, озорных близняшек. Они так похожи, что даже мы с Птицей не всегда можем их различить. Особенно, когда им хочется подурачиться и разыграть нас. Единственный кого им никогда не удается провести, это их старший брат. Я не знаю как, но Марк их никогда не путает, и на все мои вопросы снисходительно поясняет:

— Они же совершенно разные. — И словно это само собой разумеется. — Нужно только внимательно смотреть. И слушать.

Сестренки часто спорят между собой, претендуя на его внимание, и, мне кажется, что нередко излишне донимают его, не дают покоя, теребя с разных сторон. И ни одна не хочет уступать, такие упрямые. Но Марк не жалуется, терпеливо выслушивает их болтовню, и часами с удовольствием возиться с ними в саду или на спортивной площадке, обучая игре в мяч.

А недавно я спросил у Марка, как он посмотрит, если у него скоро появится еще и младший брат. Он глубоко задумался, нахмурившись, потом закрыл лицо руками, сгорбил плечи и глухо простонал:

— Даже не знаю, как я справлюсь…

— Ох, Марк, — сказал я ему, расстроенный его реакцией, — Ты же не думаешь на самом деле, что мы будем меньше…

— Нет, конечно, отец. — Он расхохотался довольный, что провел меня. — Я рад. Будет с кем поговорить о серьезных вещах. Надеюсь только, что он не станет претендовать на мою коллекцию дисков.