— У него было такое заболевание, врожденное. Оно не сразу проявляется, что-то с иммунитетом. Достаточно редкое и неизлечимое. Ничего нельзя было сделать. Он почти не болел, только в последний месяц…

Хьюстон еще какое-то время молча смотрел на нее, потрясенный известием, потом произнес изменившимся голосом:

— Представляю, каким это было для тебя ударом. Так внезапно.

Она отрицательно покачала головой и тихо сказала.

— Я всегда это знала.

— Всегда? — он посмотрел с недоумением, недоверчиво, словно сомневаясь, что правильно расслышал.

— Еще с интерната. Случайно подслушала. Меня как-то попросили помочь, навести порядок на стеллажах с документами. Ты же помнишь, он очень старый, интернат, и под архив у них была целая комната смежная с медкабинетом. Там над ним протекла какая-то труба и залила несколько полок. Вот я и разбирала эти мокрые бумаги. Раскладывала их на полу, на подоконниках, чтобы просохли. А врач с медсестрой возились с нашими карточками, заполняли после осмотра.

Элика ненадолго замолчала, снова помешала ложечкой остывший кофе, но не притронулась к нему. В памяти очень ясно возник тот летний день, тяжелый запах старой отсыревшей бумаги, затхлый и неприятный, сумрачная прохлада в тесных проходах между стеллажами, то, как шумели на ветру деревья за узкими, забранными решеткой окнами. Она устала и ей не нравился запах, но уходить не хотелось. Здесь было очень спокойно, можно было не торопясь перебирать бумаги, выкладывая из них ковер, ковер из слов, из чьих-то жизней. Словно морские волны строчки накатывали одна на другую, превращая мозаику из хрупких бумажных страниц в исчерченный словами житейский океан. Кое-где на пожелтевших листах чернила расплылись, так что уже нельзя было разобрать написанного. И эти листы вызывали у ней почему-то самый большой интерес. Рассматривая их, разбирая полустертые строчки, она представляла себя капитаном, который пытается разгадать тайну послания, найденного им посреди моря в неплотно закупоренной бутылке. Это была увлекательная игра, но тайна, настоящая тайна, караулила ее в другом месте. И эту тайну она предпочла бы не знать. Вздохнув, Элика продолжила, все так же глядя мимо Хьюстона в сторону цветка:

— Дверь была открыта, и я слышала, как они там переговаривались. Потом в кабинет зачем-то заглянул Син, кажется, спросил о чем-то. Я не разобрала. Они ответили, и он ушел. И когда он ушел, медсестра сказала что-то вроде: «Вот будет беда для девок». А врач на это, что: «Да, будет. Только недолго. Хорошо, если года три еще протянет. С таким диагнозом долго не живут.» Они не думали, что я могу их слышать, и говорили свободно.

Она вдруг подумала, что только Хьюстон может понять ее именно так как надо. Что только ему и можно рассказать обо всем этом, как человеку не постороннему, человеку, который, хоть и не любил Сина, но был связан с ним, знал его, помнил в то безмятежное время их недолгого общего прошлого. Она старалась ни с кем не затрагивать этой темы. Молчать было легче. В молчании не было окончательности. Она стала бояться слов, бояться, что вместе со словами к ней придет полное осознание непоправимости случившегося, такое окончательное, что она просто не будет знать, что ей делать с этим. Он проговорил задумчиво:

— И поэтому ты выбрала Сина.

— Я знала, что ты справишься. Кроме того, у тебя было твое искусство, твой талант.

— Да, я крепкий парнишка, — пробормотал он после долгой паузы и, опустив глаза, стал теребить в длинных чутких пальцах ложечку. Ее мягкий серебристый блеск завораживал, так же, как и движение его рук, его пальцев. Ей хотелось накрыть их своими ладонями и легонько сжать, успокоить и успокоиться самой, почувствовав их тепло.

— Я просто не могла поступить иначе, понимаешь.

— Да, понимаю, — тихо откликнулся он, не поднимая глаз.

Элика вздохнула. Он все равно не мог понять этого так определенно, как понимала она. Ведь он не видел того, что видела она. Когда Син пришел к ней на следующий день после того, как отправил Хьюстона в больницу, он не просил прощения, он просто ждал, что она скажет, как решит его судьбу, их общую судьбу. И в тот момент она вдруг различила, как за спиной у него встала бесформенная, жуткая тень, с каждой минутой делаясь все плотнее и гуще. У нее не было лица, но был голос. И этот голос сухой и черный, равнодушно произнес:

— Прогони, и я заберу его.

Он не угрожал, не запугивал, он просто говорил ей, как все будет. Тень этой тени легла на лицо Сина и обесцветила его, так что в нем не осталось никаких красок, никакой жизни, словно он уже не принадлежал этому миру. И тогда, очень ясно она поняла, что если промолчит и Син уйдет, то тень последует за ним и возьмет его. Да он уже был в ее руках. И они, тень и Син, оба ждали. Ждали, что она решит. И еще очень отчетливо она осознала, что если отдаст Сина тени, то не сможет с этим жить. Тень ее отказа от него ляжет и на ее жизнь. И сколько бы не было в ней потом счастья и радости, какой бы долгой эта жизнь не была, она не сможет выйти из этой тени, которая своим мраком будет отравлять и подтачивать ее.

Хьюстон положил ложечку и спросил:

— А он? Марк, он знал?

— Нет. Ему не говорили. Жалели, помочь все равно ничем нельзя было, вот и молчали. Врач, она и медсестре тогда сказала, что не надо ему знать, пусть хоть немного жизни порадуется. А то с таким знанием и с катушек слететь недолго.

Хьюстон снова посмотрел на нее очень пристально, сощурив глаза как от яркого света:

— А Йойо, знал, как ты думаешь?

— Да, знал. — И словно отвечая на его невысказанный вопрос, добавила. — Нет, я ему ничего не говорила. Он сам как-то догадался. Знаешь, мне действительно пора. Да и тебя, мне кажется, ждут.

Элика отодвинула кофе и встала. Хьюстон тут же поднялся и, поймав ее за руку, сказал:

— Я провожу тебя.

Она отрицательно покачала головой:

— Не надо. Это далеко, я доберусь на такси.

Но он не отпускал ее, продолжая держать за руку. И вдруг почувствовал, как через ткань ее джемпера, что-то укололо его палец, отодвинул край рукава и увидел тонкий серп месяца, который держала в лапках крохотная серебряная птичка, висевшая на цепочке, обвивавшей запястье. Несколько секунд он смотрел на нее, потом быстро взглянул в ее напряженное, смущенно порозовевшее лицо, удивленным, почти прежним взглядом, и произнес:

— Птица, ты же не можешь вот так просто взять и уйти. Это нечестно!

— А как честно? — вырвалось у нее. Разве он не понимает, как тяжело ей видеть его таким другим. Видеть его счастливым, понимать, что должна радоваться этому. Но радости не было. Напротив. И эта девушка. Он называет ее своей сестрой, но сестры не смотрят так на своих братьев. Теперь ей придется еще долго забывать, залечивать эту встречу, забывать его снова.

— Я сам отвезу тебя. Я на машине.

— Ты? Отвезешь?

Хьюстон продолжал удивлять ее. Так что она всерьез засомневалась вдруг, а знала ли она его на самом деле. Что если все ее воспоминания о нем, о том каким он был или казался, просто игра ее воображения, придуманный персонаж в несуществующем мире. Ей стало не по себе, но Хьюстон слегка покраснел и улыбнулся, и эта улыбка успокоила ее. Она всегда так действовала на нее. Когда он улыбался ей еще в той, прошлой жизни, Элике казалось, что нет никаких бед или несчастий, с которыми нельзя было справиться, да и нет на свете совсем никаких бед и несчастий, а есть только свет и радость. И во всяком случае еще одно осталось в нем от прежнего Хьюстона — привычка краснеть и смущаться без всяких видимых причин. Они двинулись к выходу, и он, не сразу отпустив ее руку, стал рассказывать:

— Жизнь заставила, а вернее шеф. Он у нас никаких отговорок не признает. Раз сказал, значит, так и будет. И потом, мне все не давали покоя твои слова. Помнишь, ты как-то говорила, что мечтала в детстве о машине, о том, какая с ней свобода. Сегодня ты здесь, завтра там, ничем ни связан, как птица, летишь куда хочешь. И дорога никогда не надоест. Так что я решил попробовать. И, знаешь, мне понравилось. Понравился вкус дорожной пыли, то как пахнет нагретая солнцем машина, как меняется небо за время пути. Вспомнил детство, как-то уже спокойно вспомнил, отца. Повзрослел, наверное. А потом, когда сам за рулем, кажется, что держишь ситуацию под контролем, и все нормально. Не бойся, на ходу выпрыгивать не стану. К тому же я еще и самый осторожный водитель на свете.

— Я не боюсь, — сказала она. — Я рада за тебя.

Перейдя улицу, они подошли к темно-синему седану, и Хьюстон распахнул перед ней дверцу. Она назвала адрес, и они тронулись с места. Некоторое время Хьюстон сосредоточено молчал, потом спросил:

— Как ты вообще здесь оказалась? В городе? В гости или…

— По работе, в командировке. Переводчик при торговой делегации.

— Значит, переводчик. Интересно.

Элика украдкой посмотрела на него, на его сосредоточенное в свете мелькающих фонарей лицо. Хьюстон внимательно, не отрываясь, смотрел на дорогу, но чувствовалось, что за рулем он уже не новичок.

— Как тебе это удалось? — спросила она.

— Что?

— Так измениться?

Он усмехнулся

— Это длинная история. Ты в самом деле хочешь послушать?

— Да.

— Тогда, может немного прокатимся? — в его голосе ей снова послышалась затаенная улыбка.

— Разве тебе не нужно быть там, на выставке?

— Да, нужно, — спокойно сказал он. — Не волнуйся, я уcпею. Если что, Вероника прикроет. Все-таки не каждый день встречаешь старых друзей.