Элика безразлично кивнула, и Анна ушла, напоследок окинув ее беспокойным сочувственным взглядом. Хьюстон вернулся на удивление быстро. Она не заметила, сколько ждала его, пристроившись в уголке на маленьком диванчике, где рассеянно следила за неспешно бродившими по галерее людьми, о чем-то думала, так же рассеяно и неотчетливо, обрывочными фразами, стараясь не давать волю волнению, иногда лихорадочной дрожью пробивавшемуся наружу. И все же сердце ее на мгновение больно ухнуло и застучало, когда он возник перед ней, вынырнув из толпы окружавших его знакомых что-то весело и оживленно говорящих ему, настоятельно требующих его внимания.
Ох! — Он шумно перевел дух, застенчиво улыбнулся ей и сказал. — Извини, что заставил ждать. Пойдем.
Они вышли на улицу. Дождь уже прекратился, и прохладный насыщенный влагой воздух, вынудил ее зябко поежиться. Через дорогу действительно обнаружилось небольшое кафе. Сквозь огромные прозрачные окна лился на мокрый тротуар, дробясь в лужах, голубоватый свет, разбавляя вечерний сумрак. Он придержал тяжелую входную дверь, пропуская ее вперед, и потом уверенно повел к маленькому, притаившемуся в уютном уголке, столику, накрытому льняной, бежевой скатертью. Элика отказалась от пирожного, и он заказал им кофе. Она оглянулась по сторонам, как бы рассматривая обстановку, но едва ли потом смогла описать ее. Только почему-то запомнился раскидистый куст какого-то декоративного растения с пестрыми листьями в большом керамическом горшке. Он стоял неподалеку и на нем, словно любуясь, можно было надолго задержать взгляд, чтобы не смотреть на сидящего напротив человека. Хотя это было трудно. Так же трудно как смириться с мыслью, что того, прежнего Хьюстона больше нет. Он исчез навсегда, безнадежно остался в прошлом, в воспоминаниях, в другой жизни.
Человек, который сидел с ней за одним столиком был кем-то другим, был Эриком. У него не было лишнего веса, и не было, судя по всему, лишних проблем. Не было и прежнего простодушия. Она это сразу почувствовала по его уверенной манере держаться, по взгляду успешного во всех отношениях человека. И поэтому у нее было чувство, будто она снова потеряла его, теперь уже окончательно. Раньше ей нравилось думать в особенно трудные минуты, что, вот, он где-то есть сейчас на земле, и находить в этом поддержку и утешение.
— Ты очень изменился, — сказала она ему, когда принесли заказ, и официантка, пожелав приятного вечера, ушла.
— Я просто вырос, Птица. — Даже голос у него изменился. Стал глубже и в то же время мягче. — Постарел.
— Двадцать девять лет — еще не старость. — Элика слабо улыбнулась. — Но ты все-таки стал художником, как и хотел.
— Не совсем, — откликнулся он, внимательно, из-под слегка опущенных ресниц, рассматривая ее. — Это так — хобби.
— Хобби? Мне казалось, что… — она растеряно посмотрела на Хьюстона, не представляя кем еще он мог стать. Все это время она думала о нем, когда могла себе это позволить, как о художнике.
— В свободное время. А так, я — архитектор. Знаешь, всегда любил строить в воображении города. Вот, теперь проектирую дома, гостиницы, магазины, в общем, что закажут. У нас большая контора, много филиалов.
— Понятно. Звучит просто здорово… — сказала Элика, помешивая ложечкой густой, горячий кофе. — Твоя девушка, она очень красивая. Или это жена?
— Вероника? — Хьюстон негромко рассмеялся и потер рукой подбородок. — Она моя сестра. Нет, правда, сестра. Я не женат.
Глаза его глядели весело и даже немного лукаво. И в этот момент он чем-то напомнил ей Йойо, когда тому хотелось позабавиться.
— Я знаю, как это звучит, но это действительно так. Не родная, но у нас общие корни. Ее дедушка и моя бабушка были родными братом и сестрой.
— Ты нашел родственников? — Элика посмотрела на него удивленно и недоверчиво. — После стольких лет?
— Скорее, это они меня нашли. Мы сдавали объект, гостиницу, большой комплекс и заказчики устроили грандиозную презентацию. В общем, было целое представление: гости, весь городской бомонд, даже каких-то звезд с телевидения пригласили, банкет, пресса. Хотели еще салют замутить, но обошлось. Вероника снимала репортаж и попросила, кого-нибудь из команды архитекторов выступить, рассказать, как шел проект, покрасочней так, в подробностях, ну все такое, как обычно. Все наши сразу разбежались, а я попался шефу под руку, и пришлось отдуваться. Разговорились потом. Она сказала, что я похож на ее дедушку в молодости. У них много фотографий сохранилось, хотя его уже нет в живых. Вот так и выяснилось, что сходство не случайное.
— Почему же они раньше о себе не заявили? — Элике захотелось возмущенно фыркнуть. Тоже мне родственники! Очень вовремя появились.
— Там какая-то запутанная семейная история. Вроде кто-то с кем-то поссорился, потом пропал. Какие-то денежные проблемы, переезды. В общем, я еще сам до конца не разобрался. Такие дела. Да что я все о себе. Как ты?
Она рассеяно кивнула, ничего не ответив, и он снова спросил, на мгновение запнувшись:
— Как у Марка дела?
Элика молчала так долго, что ему показалась, она снова не ответит. Но она ответила, опустив глаза и комкая в тонких пальцах салфетку.
— Марка больше нет.
И сильно прикусив задрожавшую вдруг губу, отвернулась.
— Как нет? — не понял он и, нахмурившись, пристально посмотрел на нее.
— Совсем нет. Он… он… — даже сейчас, через столько месяцев, она не могла произнести этого страшного окончательного слова, обозначившего черту в ее жизни, за которой начиналась пустота. Хьюстон несколько минут ошеломленно смотрел на нее и, наконец, сказал:
— Прости… Давно?
Она кивнула и, глубоко вздохнув, сказала, стараясь успокоиться:
— Больше года. Извини, наверное, мне лучше уйти.
— Нет-нет, постой! — Он сделал рукой жест, словно хотел задержать ее и даже привстал на месте. — Что-то случилось?
Она пожала плечами, слова давались с трудом. Элика отвернулась, пристально разглядывая пеструю крону растения… В тот день, когда Марка не стало за окнами шел снег, последний снег той зимы. Он тихо ложился на землю, покрывая ее белым полотном. Потом растаял, и наступила весна. Там, где раньше лежал снег, зазеленела трава. Отцвели одуванчики, весну сменило лето, необыкновенно жаркое и солнечное, потом осень, как всегда в этих местах, яркая и праздничная. Но у нее перед глазами все еще продолжал идти снег, холодный и безжизненный.
— У него было такое заболевание, врожденное. Оно не сразу проявляется, что-то с иммунитетом. Достаточно редкое и неизлечимое. Ничего нельзя было сделать. Он почти не болел, только в последний месяц…
Хьюстон еще какое-то время молча смотрел на нее, потрясенный известием, потом произнес изменившимся голосом:
— Представляю, каким это было для тебя ударом. Так внезапно.
Она отрицательно покачала головой и тихо сказала.
— Я всегда это знала.
— Всегда? — он посмотрел с недоумением, недоверчиво, словно сомневаясь, что правильно расслышал.
— Еще с интерната. Случайно подслушала. Меня как-то попросили помочь, навести порядок на стеллажах с документами. Ты же помнишь, он очень старый, интернат, и под архив у них была целая комната смежная с медкабинетом. Там над ним протекла какая-то труба и залила несколько полок. Вот я и разбирала эти мокрые бумаги. Раскладывала их на полу, на подоконниках, чтобы просохли. А врач с медсестрой возились с нашими карточками, заполняли после осмотра.
Элика ненадолго замолчала, снова помешала ложечкой остывший кофе, но не притронулась к нему. В памяти очень ясно возник тот летний день, тяжелый запах старой отсыревшей бумаги, затхлый и неприятный, сумрачная прохлада в тесных проходах между стеллажами, то, как шумели на ветру деревья за узкими, забранными решеткой окнами. Она устала и ей не нравился запах, но уходить не хотелось. Здесь было очень спокойно, можно было не торопясь перебирать бумаги, выкладывая из них ковер, ковер из слов, из чьих-то жизней. Словно морские волны строчки накатывали одна на другую, превращая мозаику из хрупких бумажных страниц в исчерченный словами житейский океан. Кое-где на пожелтевших листах чернила расплылись, так что уже нельзя было разобрать написанного. И эти листы вызывали у ней почему-то самый большой интерес. Рассматривая их, разбирая полустертые строчки, она представляла себя капитаном, который пытается разгадать тайну послания, найденного им посреди моря в неплотно закупоренной бутылке. Это была увлекательная игра, но тайна, настоящая тайна, караулила ее в другом месте. И эту тайну она предпочла бы не знать. Вздохнув, Элика продолжила, все так же глядя мимо Хьюстона в сторону цветка:
— Дверь была открыта, и я слышала, как они там переговаривались. Потом в кабинет зачем-то заглянул Син, кажется, спросил о чем-то. Я не разобрала. Они ответили, и он ушел. И когда он ушел, медсестра сказала что-то вроде: «Вот будет беда для девок». А врач на это, что: «Да, будет. Только недолго. Хорошо, если года три еще протянет. С таким диагнозом долго не живут.» Они не думали, что я могу их слышать, и говорили свободно.
Она вдруг подумала, что только Хьюстон может понять ее именно так как надо. Что только ему и можно рассказать обо всем этом, как человеку не постороннему, человеку, который, хоть и не любил Сина, но был связан с ним, знал его, помнил в то безмятежное время их недолгого общего прошлого. Она старалась ни с кем не затрагивать этой темы. Молчать было легче. В молчании не было окончательности. Она стала бояться слов, бояться, что вместе со словами к ней придет полное осознание непоправимости случившегося, такое окончательное, что она просто не будет знать, что ей делать с этим. Он проговорил задумчиво:
