Она оглянулась на стоявшего за ее спиной в молчании Хьюстона. Он смотрел на нее внимательным, немного напряженным взглядом, как бы пытаясь понять, что она думает о его жилье.
— У тебя здесь очень необычно. — сказала она наконец. — Я еще никогда не видела таких квартир.
— Это мастерская, — Хьюстон подошел к окну и опустил на одной его половине широкие жалюзи, которые она не заметила. Сразу стало уютнее. — И я здесь живу. Очень удобно. Если привыкнуть к запаху.
Действительно в комнате чувствовался маслянистый запах краски с резкими, хоть и не сильными нотками растворителя и лака. Он подошел к стоявшему у стены черному угловатому дивану, собрал лежавшие там книги и большие, толстые журналы, на глянцевых обложках которых Элика заметила красочные фотографии каких-то зданий и сооружений. Он сложил их стопкой и задвинул под стоявший рядом невысокий деревянный столик, выкрашенный черной краской. Сказал ей:
— Располагайся. Я сейчас что-нибудь приготовлю.
— О, так ты умеешь готовить? — спросила она заинтересовано, но большей частью для того, чтобы справиться с волнением и неловкостью.
— Да, я знаешь какой кулинар! — оживился он. — Научился, еще когда у Карандаша квартировал. Пригодилось потом, в общаге. Ты что будешь? Есть картофельная запеканка. Ох, правда, старая! Лучше от нее избавиться. Так, еще котлеты, яйца, бекон. Могу пожарить яичницу трех разных видов, сделать горячие бутерброды… Что, не впечатлил?
Элика рассмеялась.
— Спасибо. Ничего не надо. Я не голодна. Ты, если хочешь поешь. Твой учитель, он так и живет один?
— Нет, с ним сейчас внук. Поступил туда же в училище, учится на художника. В деда пошел Смышленый мальчишка. Я тебя с ним как-нибудь познакомлю. Он часто ко мне приезжает.
— Да, — рассеянно сказала Элика. — Хорошо, как-нибудь.
Что в данном случае было синонимом никогда. Она встала с дивана и пока Хьюстон возился с кофе, пряный аромат которого скоро разошелся по всей мастерской и перебил даже запах краски, подошла к окну.
Птица стояла у окна, зябко обхватив себя за плечи руками, хотя в комнате было тепло, даже жарко. А может это только мне было жарко. От волнения. От сознания, что она здесь, что это не сон, я не сплю и все происходит на самом деле. Я все еще не мог в это поверить. Боялся проснуться. Боялся, что Птица сама обернет нашу встречу в сон. Все эти дни я был словно в лихорадке. Не мог понять, что мне делать, как поступить. Я словно пустился в путь по тонкому льду, и каждый неверный шаг мог привести к катастрофе. Она была потерянной и очень грустной. Еще более потерянной, чем я помнил ее в нашу последнюю встречу. А еще невозможно красивой. Гораздо красивей, чем я представлял ее все эти годы. Черты лица стали еще тоньше, еще совершенней, а взгляд глубже и серьезней. Она повзрослела и вместе с тем, я не мог отделаться от ощущения, что иногда из глубины ее темно-синих глаз смотрела прежняя девочка, которая не знала, что ей делать с этой жизнью.
— У тебя здесь замечательный вид, — сказала она, когда я подошел к ней. — Что это, там за окном? Видишь? Как будто идет снег?
— Это пух, — ответил я. — Тополиный пух. Надеюсь, у тебя нет на него аллергии.
— Нет, — сказала она, — аллергии нет. И все-таки как ты меня узнал?
— Никак. Просто увидел красивую девушку и сразу влюбился.
— Ты шустрый парнишка.
— Да, верно. — Я обнял ее, уткнувшись лицом в затылок. Ее волосы тонко пахли яблоком, сочным и сладким, зеленым яблоком. — Только это было давно, очень давно.
Она обернулась и наши губы встретились вновь, после двенадцатилетнего перерыва. Я целовал ее осторожно, не торопясь, словно пробуя на вкус. А потом взял на руки и отнес на диван. Она не протестовала, только притихла и закрыла глаза. Тогда я поцеловал ее уже по-настоящему, и потом стал, слегка касаясь губами исследовать ее лицо, шею, опускаясь все ниже. Мне было интересно, когда она меня остановит. Я почему-то не сомневался, что это обязательно случится. Птица сказала всего одно слово: «Эрик…», и я понял, что стал для нее чужим, стал Эриком, которого она никогда не знала.
— Да, — откликнулся я. Глаза у нее опасно потемнели. Я помнил, когда они делались такими, следовало быть начеку, чтобы не пропустить удар. Она улыбнулась смущенно и сказала, не глядя мне в глаза:
— Я не против, чтобы мы провели эту ночь вместе. Если ты, конечно, хочешь.
— Очень хочу. — Здесь был какой-то подвох, я просто до зуда в пальцах чувствовал это. Но рассмеялся и сказал ей, надеясь обернуть все в шутку. — Только утром меня казнят. Да, принцесса?
— Нет. Ну что ты! Конечно, нет! — она тоже рассмеялась, нервно и коротко. — Просто выполни одну мою маленькую просьбу.
— Какую? — спросил я насторожившись. Ее маленькие просьбы могли иметь большие последствия. Это я тоже помнил.
— Утром, когда я уйду, вычеркни мой телефон из своей записной книжки.
— Боюсь, что это бесполезно, — я притворно вздохнул. — Я уже выучил его наизусть.
— Тогда забудь, — сказала она серьезно.
— Птица, — спросил я ее. — Зачем тебе нужна эта ночь?
Она отвела глаза, пытаясь рассмотреть что-то на потолке, долго молчала, потом произнесла тихо:
— Может, чтобы меня не мучило чувство вины перед Хьюстоном, а тебя не мучили призраки прошлого. Я знаю, что нехорошо поступила тогда с тобой. Я не должна была так делать. Прошлого уже не исправишь, но можно постараться избежать новых ошибок. Поэтому, когда мы утром расстанемся, не ищи меня больше. Хорошо?
— Хорошо, — сказал я, изо всех сил стараясь не улыбнуться, и снова поцеловал ее, вложив в этот поцелуй все на что был способен.
— Ты по-прежнему бесподобно целуешься, — заметила она с улыбкой, когда отдышалась. Но глаза у нее стали очень грустными и подозрительно заблестели. А я продолжил, подумав про себя: больше ты меня не проведешь.
— Хорошо, что ты меня предупредила. Потому что мне не нужна одна ночь. Мне нужна вся жизнь. Вся жизнь с тобой, Птица. И меня не мучают призраки прошлого. Поэтому сейчас, как я и обещал, мы будем с тобой пить кофе и беседовать об искусстве. И учти, что если в искусстве я еще более-менее разбираюсь, то кофе варю плохой. Да и тот давно остыл. Поэтому лучше заварим чай, крепкий черный чай с душистым перцем, имбирем и лимоном. Он будет таким жгучим, терпким и нестерпимо горячим, что обожжет нам рот. Да, я знаю, не очень равноценная замена горячим поцелуям. Но ты сама на это напросилась. Так что выбирай, какую эпоху желаешь обсудить: Ренессанс или Возрождение.
— Фартук? Возьми вон там, под палитрой, — сказал он.
Она трогала вещи в его мастерской, брала их в руки, готовила чай. Насыпала ложечкой, его ложечкой, в маленький металлический чайник черные бархатные крупинки заварки, прислушиваясь к мягкому шороху с каким они покрывали дно чайничка. С удовольствием доставала чашки из большого навесного шкафа, где вперемешку стояли посуда, баночки с краской, пачки чая и кофе, салфетки. Она заметила на самой верхней полке два хрустальных бокала для вина на тонких хрупких ножках. Элика долго смотрела на них, замерев. Перед глазами внезапно возникла картина, как льется в них бордовое, с тяжелым шелковистым блеском вино, рубиновые искры играют на стенках, отражающих полумрак комнаты, неяркий огонек далекой лампы. Над бокалами склонились друг к другу два лица: приглушенный смех, шепот, прикосновения. Он заметил ее отстраненную неподвижность, подошел и тронул за плечо, обнял. Она чуть вздрогнула, торопливо и смущенно опустила глаза, пробормотав:
— Красивые бокалы…
— Да, — отозвался он. — Подарили на день рождения в прошлом году. Вот с тех пор так и стоят без дела… У меня редко кто бывает. — Добавил он после паузы. И ей показалось, что он как-то догадался об этих ее мыслях и видениях. Она отвернулась, чтобы он не видел ее покрасневшего лица. Двигаясь по комнате, помогая ему готовить, знакомясь с его квартирой, она вдыхала почти забытый, даже не забытый, а старательно изгнанный из памяти, запах, его запах, который смешивался с острым запахом краски и начинал звучать еще ярче. И это было как узнавание, как возвращение домой после долгой разлуки.
— Ты с кем-нибудь еще видишься, из наших? — спросила она, доставая из шкафчика сковородку.
— Да, — откликнулся он, зажег для нее газ, достал из-под стола корзинку и, встряхнув ее, задумчиво пробормотал: «картошки нет». — Тедди забегает иногда.
