Он повернул ключ зажигания и завел мотор, некоторое время сосредоточенно прислушивался к его ровному гудению, потом мягко тронулся с места. До гостиницы доехали быстро. Там Хьюстон взял в руки блокнот, ручку и открыв чистую страницу, протянул ей, попросив:
— Напиши мне свой номер телефона.
И она не смогла ему отказать.
Я плакал всего четыре раза за всю свою более-менее сознательную жизнь. Два раза от счастья и два раза от горя. Дважды два — вот такая у меня короткая таблица умножения. Жизнь не раз била меня наотмашь по лицу, да и не только жизнь. Но я как-то держался. Даже когда очередной отчим брался меня воспитывать. Было очень страшно, обидно и больно, но я не ревел, а только злился. Такая была в душе ненависть, а вот слез не было.
Первый раз я заплакал от счастья, когда понял, что Птица осталась со мной. Осталась, несмотря, на то, что я сделал тогда с Хьюстоном, несмотря на то, что причинил ей боль. И следом от горя, когда она пошла к нему в больницу. Сбежала с уроков. Я не нашел ее на перемене, девчонки сказали: она отпросилась и ушла. И я как-то сразу понял куда. И тоже ушел. Ждал ее потом в нашем интернатском парке, долго ждал. Я помню, что было очень холодно, как-то пронзительно холодно и пасмурно. Сплошные тучи на небе, и на их фоне — птицы, черные как хлопья сажи. Наверное, это были вороны. Когда Птица вернулась, показалась на дорожке, я подошел к ней. Хотел спросить и не смог. Глаза у нее были красные, заплаканные. Она остановилась и сказала:
— Я не хочу тебя видеть.
Потом отвернулась, помолчала и добавила:
— Не могу…
— Совсем? — это было единственное, что мне удалось произнести. Она покачала головой и ушла, так и не посмотрев на меня. Весь тот день, тот бесконечно долгий день, похожий на медленную казнь я просидел в комнате, сидел и ждал. Вернулся с занятий Тедди и сразу куда-то исчез. Шел час за часом, и чем больше проходило времени, тем меньше у меня оставалось надежды. Я не заметил, как из глаз потекли слезы. Просто почувствовал в один момент как лицо стало мокрым. И не было сил, чтобы поднять руки и вытереть их. Тогда я просто закрыл глаза, зажмурил их крепко, изо всех сил, так что показалось никогда больше не открою. Но это не помогло. Она пришла поздно вечером, уже ночью. Тедди так и не появился, и я был благодарен ему за это. Наверное, целую жизнь, а может всего минуту мы просто смотрели друг на друга. Было темно, но я различал ее лицо в неверном, бледном свете, сочившемся в окно. Я не двигался, не мог. Казалось, в теле не осталось ни одной косточки, ничего, на что бы я мог опереться. Она подошла сама, села рядом и сказала:
— Марк…
И по тому, как она это сказала, я понял, что прощен. Может не до конца, но прощен.
Он стоял внизу у подножия широкой мраморной лестницы, засунув руки в карманы своей кожаной куртки. И в ярком свете огромных, хрустальных люстр, горевших в просторном холле здания, стало видно, что она не черная, а темно-коричневая, цвета горького шоколада. И этот вкус, вкус горького шоколада, она вдруг ощутила на языке, когда заметила его. Куртка действительно хорошо смотрелась на нем.
— Мне кажется, этот мужчина ждет вас, милая Элика, — слегка растягивая слова старательно выговорил Гюнтер. Для человека, который только полгода назад начал осваивать чужой язык у него неплохо получалось. Выдавали интонации, слишком правильные, слишком заученные. — Он очень пристально на нас смотрит. Мы хорошо потрудились сегодня и все нуждаемся в отдыхе.
Он наклонился и слегка прикоснулся губами к ее руке.
— Простите мою старомодность. — Гюнтер перешел на родной язык и заговорил свободнее. — Вы очень хороший переводчик, моя дорогая, и хороший человек. Надеюсь, что смог стать за эти годы для вас другом. Я уже старик. Трухлявый пень, как говорит иногда моя жена. Но я все равно ее люблю, хотя порой она бывает слишком остра на язык. Но глядя на вас я иногда завидую беспечной юности. Не поймите меня превратно. Впрочем, не буду вас задерживать, а то боюсь ваш молодой человек на меня рассердится.
— Спасибо, — сказала Элика. — Я ценю вашу доброту. До свидания.
Чувствуя неприятную слабость в ногах, она стала спускаться по лестнице к ожидавшему ее Хьюстону.
— Зачем ты пришел? — она попыталась рассердиться, но от волнения никак не могла совладать с голосом, он пресекался как от быстрой ходьбы или бега.
— Чтобы ты опять не сбежала. Вот хочу пригласить тебя в гости.
— Зачем? Уже поздно, мне завтра рано вставать. Я не могу…
Говоря это, она не смотрела ему в глаза, как человек не уверенный в правоте своих слов и потом беспомощно замолчала не зная, какие еще придумать аргументы, чтобы ее отказ выглядел не судорожной попыткой наивной школьницы, испуганной слишком смелым предложением, а взвешенным решением взрослого, самостоятельного человека.
— Мы ненадолго, Птица, — сказал он терпеливо. — Посмотришь, как я живу, мы всего лишь выпьем спокойно кофе, если хочешь, поговорим об искусстве. Пожалуйста, соглашайся. Ты что боишься меня?
— Да, — подумала она, — боюсь. Боюсь слишком близко к тебе приближаться, боюсь, что ты опять слишком глубоко войдешь в мою жизнь. Так глубоко, что когда, все закончится, а оно непременно закончится, я не смогу с этим справиться.
— Ну хорошо, — сказала она, сдаваясь, — только ненадолго. Мне действительно рано вставать, еще собираться надо.
— Ты уезжаешь? — быстро спросил он. — Уже? Так скоро?
— Да, — Элика поплотнее запахнула полы легкого плаща, приподняв воротник. — Завтра поезд.
— В котором часу?
— Это неважно. Не нужно меня провожать. Хорошо?
— Как скажешь, — неожиданно легко согласился он. — Ну что, идем?
Они вышли на улицу, еще звеневшую гулом автострады. Вечерело. Садясь в уже знакомую машину Элика увидела красивые солнечные очки в изящной золотистой оправе. Они лежали на переднем сиденье, словно знак, говорящий, что это место занято и хозяйка скоро вернется. Она на секунду замерла в нерешительности. Хьюстон, заметив это, небрежно закинул очки в бардачок и произнес:
— Вероника забыла. Отвозил ее сегодня после работы.
Вероника — это имя неприятно кольнуло, но она сказала себе: ничего, все равно это скоро закончится и можно будет сделать вид, будто ничего и не было. И если постараться, то в конце концов в это можно будет поверить. По-настоящему поверить, что эта встреча была всего лишь сном. Чудесным, несбыточным сном, который можно вспоминать иногда с чувством легкой, светлой грусти, но который не мешает дышать, не мешает жить дальше. Но сначала она вернет долг.
Они долго кружили по улицам пока не приехали в район, расположенный недалеко от парка. Ей даже показалось, что они проезжали в прошлый раз мимо этого дома. Он запомнился ей широкими панорамными окнами, идущими по верхнему этажу. Значит, тогда они были совсем близко от его квартиры. Хьюстон привычно припарковал машину на стоянке рядом со зданием, под большим раскидистым тополем. В подъезде горела тусклая лампочка, но было очень чисто и даже уютно. Пахло свежей побелкой. Они стали молча подниматься наверх и Хьюстон слегка поддерживал ее за локоть.
— Ты здесь живешь?
— Да, — коротко отозвался он.
— Какой этаж, — спросила она, чтобы нарушить это ставшее вдруг неловким молчание.
— Последний, четвертый, — не сразу откликнулся он, и снова замолчал, впав в задумчивость.
За большой темной дверью ее взгляду открылась просторная прихожая, из которой через широкий проем виднелась комната, погруженная во тьму. Он включил в ней свет и сказал:
— Проходи.
Элика, до этого в нерешительности стоявшая на пороге шагнула в комнату и остановилась удивленная. Это мало походило на обычную квартиру. Скорее это была студия. Через одну ее боковую стену шло так поразившее ее панорамное окно. Ничем не занавешенное, оно неярко блестело в свете горевших внизу фонарей.
