— Да, — откликнулся я. Глаза у нее опасно потемнели. Я помнил, когда они делались такими, следовало быть начеку, чтобы не пропустить удар. Она улыбнулась смущенно и сказала, не глядя мне в глаза:

— Я не против, чтобы мы провели эту ночь вместе. Если ты, конечно, хочешь.

— Очень хочу. — Здесь был какой-то подвох, я просто до зуда в пальцах чувствовал это. Но рассмеялся и сказал ей, надеясь обернуть все в шутку. — Только утром меня казнят. Да, принцесса?

— Нет. Ну что ты! Конечно, нет! — она тоже рассмеялась, нервно и коротко. — Просто выполни одну мою маленькую просьбу.

— Какую? — спросил я насторожившись. Ее маленькие просьбы могли иметь большие последствия. Это я тоже помнил.

— Утром, когда я уйду, вычеркни мой телефон из своей записной книжки.

— Боюсь, что это бесполезно, — я притворно вздохнул. — Я уже выучил его наизусть.

— Тогда забудь, — сказала она серьезно.

— Птица, — спросил я ее. — Зачем тебе нужна эта ночь?

Она отвела глаза, пытаясь рассмотреть что-то на потолке, долго молчала, потом произнесла тихо:

— Может, чтобы меня не мучило чувство вины перед Хьюстоном, а тебя не мучили призраки прошлого. Я знаю, что нехорошо поступила тогда с тобой. Я не должна была так делать. Прошлого уже не исправишь, но можно постараться избежать новых ошибок. Поэтому, когда мы утром расстанемся, не ищи меня больше. Хорошо?

— Хорошо, — сказал я, изо всех сил стараясь не улыбнуться, и снова поцеловал ее, вложив в этот поцелуй все на что был способен.

— Ты по-прежнему бесподобно целуешься, — заметила она с улыбкой, когда отдышалась. Но глаза у нее стали очень грустными и подозрительно заблестели. А я продолжил, подумав про себя: больше ты меня не проведешь.

— Хорошо, что ты меня предупредила. Потому что мне не нужна одна ночь. Мне нужна вся жизнь. Вся жизнь с тобой, Птица. И меня не мучают призраки прошлого. Поэтому сейчас, как я и обещал, мы будем с тобой пить кофе и беседовать об искусстве. И учти, что если в искусстве я еще более-менее разбираюсь, то кофе варю плохой. Да и тот давно остыл. Поэтому лучше заварим чай, крепкий черный чай с душистым перцем, имбирем и лимоном. Он будет таким жгучим, терпким и нестерпимо горячим, что обожжет нам рот. Да, я знаю, не очень равноценная замена горячим поцелуям. Но ты сама на это напросилась. Так что выбирай, какую эпоху желаешь обсудить: Ренессанс или Возрождение.

— Фартук? Возьми вон там, под палитрой, — сказал он.

Она трогала вещи в его мастерской, брала их в руки, готовила чай. Насыпала ложечкой, его ложечкой, в маленький металлический чайник черные бархатные крупинки заварки, прислушиваясь к мягкому шороху с каким они покрывали дно чайничка. С удовольствием доставала чашки из большого навесного шкафа, где вперемешку стояли посуда, баночки с краской, пачки чая и кофе, салфетки. Она заметила на самой верхней полке два хрустальных бокала для вина на тонких хрупких ножках. Элика долго смотрела на них, замерев. Перед глазами внезапно возникла картина, как льется в них бордовое, с тяжелым шелковистым блеском вино, рубиновые искры играют на стенках, отражающих полумрак комнаты, неяркий огонек далекой лампы. Над бокалами склонились друг к другу два лица: приглушенный смех, шепот, прикосновения. Он заметил ее отстраненную неподвижность, подошел и тронул за плечо, обнял. Она чуть вздрогнула, торопливо и смущенно опустила глаза, пробормотав:

— Красивые бокалы…

— Да, — отозвался он. — Подарили на день рождения в прошлом году. Вот с тех пор так и стоят без дела… У меня редко кто бывает. — Добавил он после паузы. И ей показалось, что он как-то догадался об этих ее мыслях и видениях. Она отвернулась, чтобы он не видел ее покрасневшего лица. Двигаясь по комнате, помогая ему готовить, знакомясь с его квартирой, она вдыхала почти забытый, даже не забытый, а старательно изгнанный из памяти, запах, его запах, который смешивался с острым запахом краски и начинал звучать еще ярче. И это было как узнавание, как возвращение домой после долгой разлуки.

— Ты с кем-нибудь еще видишься, из наших? — спросила она, доставая из шкафчика сковородку.

— Да, — откликнулся он, зажег для нее газ, достал из-под стола корзинку и, встряхнув ее, задумчиво пробормотал: «картошки нет». — Тедди забегает иногда.

— Тедди? — изумленно воскликнула Элика. Поставив сковороду греться, она обернулась и недоверчиво посмотрела на Хьюстона. — Шутишь?

Он, поймав ее взгляд, весело засмеялся. Задвинул на прежнее место корзину, встал и открыв холодильник, заглянул туда, продолжая посмеиваться. Достал упаковку с яйцами, протянул ее Птице и присел на краешек стола.

— Когда он первый раз пришел, я тоже опешил. Дверь открыл и не могу понять — кто это. Не сразу узнал. Он поправился, раздался вширь. — Хьюстон развел ладони в стороны, пытаясь обозначить размер раздобревшего Тедди. — Очки снял. Вот смотрю на него и думаю, где-то ведь я его видел. Он говорит: «Привет, что даже не пригласишь войти?» И тут я его узнал. «Проходи», — говорю, а сам еще больше растерялся. Он прошел, все осмотрел, обстоятельно так, обстановку, картины. Я как раз работал тогда. К выставке готовился. Похвалил. Неплохо, говорит, у тебя получается. Спасибо, отвечаю. Потом думаю, надо ведь и у него что-то спросить, а то неудобно, все же гость. «Как твои дела?» — говорю. Он: «Нормально». И опять молчит, ходит по мастерской, смотрит. Я тут совсем в тоску впал. Спрашиваю: «Чай будешь?» Да, говорит, буду. В общем выпили мы молча по стакану чая. Я помню еще спросил у него, как он узнал, где я живу. Он ответил: Йойо подсказал. «Ох, — думаю, — ну спасибо тебе, приятель! Удружил.» Он потом еще немного посидел, вроде как из вежливости, и ушел. Я, честно говоря, так и не понял, зачем он приходил. Думал, не увижу больше. Нет, через неделю опять пришел. Так и стал ходить как по расписанию раз-два в месяц.

— Как он сейчас? — Элика закрыла крышкой сердито скворчавшую на раскаленной сковороде яичницу, сполоснула под краном нож, положила его на разделочную доску и повернулась к Хьюстону. Он протянул ей полотенце, чтобы она вытерла влажные руки, и улыбнулся. На щеках его снова заиграли длинные глубокие ямочки, и Элике захотелось провести по ним пальцем, чтобы почувствовать легкое покалывание проступившей щетины.

— Нормально, женился.

— Вот как? И кто же эта героическая женщина, я ее знаю?

Она подошла к нему и присела рядом. Он слегка подвинулся, давая ей место.

— Вряд ли. Это Лайла, моя знакомая по лицею для одаренных. У меня и встретились. Я, правда, думал, что перестанет ходить. Напрасно.

— Ну и как они живут?

— Бурно. Ну, ты же знаешь Тедди. Только Лайла та еще штучка. Ее голыми руками не возьмешь. Как повздорят, Тедди ко мне бежит, плакаться. Веришь-нет, по часу с лишним сидит — душу изливает пока за ним Лайла не придет. Только что сидел, стонал — все, уйду, сил больше нет, надоело. Как только Лайла в дверь, через минуту слезы, объятия, поцелуи и след простыл. В общем, оба довольны. Мне Лайла как-то рассказала по секрету, что он каждый раз грозится, что ко мне жить уйдет. Вот тут я по-настоящему забеспокоился. Предупредил ее, если она это допустит, больше я ей не друг.

ХьЮСТОН. Ночь.

Засыпая, она удобно устроилась у меня плече, проговорив в полусне: «Как мягко». А я, внезапно вспомнив, спросил:

— Птица, а что было в том сне у Сина?

Она сразу напряглась, открыла глаза, и, приподнявшись, спросила очень удивленно:

— Откуда ты про него знаешь, про этот сон?

— Не помню уже, — соврал я, запоздало сообразив, что не должен был знать о нем. Это была их тайна, которую я невольно подслушал. И так, неразгаданной тайной, она застряла маленьким якорем в глубине памяти, и вот неожиданно всплыла, застав меня врасплох возможностью узнать наконец ответ. И я не сдержался.

Она села, обхватила колени руками, снова став на мгновение той, прежней Птицей, потерявшимся, растерянным ребенком. Откинула назад длинные спутанные волосы, помолчала, словно припоминая, а потом сказала:

— Я не знаю точно, он рассказывал так сбивчиво, но мне показалось, что ему приснилось, как он умер. Я проснулась той ночью от того, что кто-то сжал мою руку холодными пальцами. Сначала испугалась, а потом узнала его. Он сказал: «Не бойся. Это я, Марк». Я удивилась как он попал в комнату, ведь, дверь была закрыта, а потом поняла, что-то случилось. Его трясло так, что он даже говорить не мог толком. Зуб на зуб не попадал. Он попросил: «Можно я посижу здесь, с тобой?» Я спросила: «Ты заболел?» Он ответил: «Ты только не смейся, мне приснился сон, нехороший сон. Очень нехороший сон». И я не смогла его прогнать. Он был такой бледный, а в глазах не страх, нет, а тоска. Ему было так плохо, что он едва мог сидеть.

Голос у Птицы изменился, стал тонким, прерывистым, я почувствовал, как ее пробирает озноб, и обняв, крепко прижал к себе.

— Прости. Прости, что спросил. Я не хотел тебя расстроить.

Она уткнулась мне лицом в плечо и затихла.

Да, тот сон. Тот нехороший сон. Он навсегда врезался мне в память во всех своих гнусных и страшных подробностях. Я шел по полю, большому, серому от пепла полю. Откуда-то я знал, что раньше там росла пшеница, густая и высокая. Она перекатывалась золотыми волнами под порывами свежего ветра. А потом случился пожар, и все сгорело, остался только тяжелый, серый пепел. И я шел, оставляя в нем свои следы, которые темной цепочкой тянулись за мной, словно привязывая к этому сгоревшему, бесплодному полю. Небо было такого же пепельного цвета, только немного светлее по тону. Но от этого не делалось лучше, не делалось радостней. Казалось, что там наверху тоже все сгорело, и низкое небо покрыто еще горячим белым пеплом. Я чувствовал его давящий жар. И воздуха почти не было, только удушливый запах гари, который забивал горло и легкие черной саднящей копотью. Она разъедала их изнутри, так что дышать было больно.

Далеко впереди, спиной ко мне сидел человек в черном костюме. На голове у него было то, что поначалу я принял за шляпу. И я шел к нему, сам не зная зачем. Идти было трудно, ноги вязли в пепле, словно в глине, но эта фигура притягивала меня помимо моей воли, так что я продолжал обреченно двигаться, изнемогая от усталости и духоты. Когда я приблизился к нему, то увидел, что сидит он на черном обугленном снопе пшеницы. А на голове не шляпа, а бейсболка, черная кожаная бейсболка, сдвинутая козырьком немного вбок. Точно такую же бейсболку носил Шома. Он был в ней в тот день, когда их всех порешили. Мне показалось, что этот человек сейчас повернется ко мне, и испугался. Его лицо, хотя я не видел его, внушало безотчетный ужас. Я не хотел, чтобы он поворачивался, не хотел видеть его лица или того, что было вместо него. И я знал, что он знает о моем страхе, и ему это нравится. А еще я знал, если он повернется, я — умру. В руках, затянутых белыми перчатками, этот человек держал трость, черную трость с большим круглым набалдашником.

— Хочешь посмотреть в зеркало судьбы? — спросил он, продолжая сидеть ко мне спиной.

— Да, хочу, — сказал я и тут же пожалел об этом, стало так страшно, как не было никогда в жизни. И в то же время я чувствовал, что ни за что не откажусь от своего решения. Довольно опрометчивого решения. Человек встал, стукнул о землю тростью, и сейчас же открылся темный провал, вглубь которого вела крутая каменная лестница. Он стал спускаться по этой лестнице, поманив меня за собой. И я пошел, почти не сознавая, что делаю. Мы недолго спускались. И когда очутились в пустой серой комнате, он подвел меня к большому висевшему на стене тусклому зеркалу, дотронулся до него тростью, и там, в глубине этого зеркала, стал разгораться голубоватый, как будто дневной свет. Из него словно из тумана выступила Птица. Она посмотрела куда-то мимо меня и счастливо улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ, радуясь, что вижу ее, протянул к ней руку, но тут навстречу Птице, там в зеркале, вышел человек. Высокий, темноволосый парень. Это ему она так улыбалась, они обнялись, склонились друг к другу головами и стали целоваться.

Я не выдержал и со всей силы ударил по стеклу кулаком. Оно, вспыхнув, разлетелось вдребезги. Осколки серебряным дождем посыпались на меня и вдруг ожили, превратившись в огромных змей с острыми зеркальными зубами, которыми они впились мне в грудь и шею. Эти змеи сдавили меня своими ледяными кольцами, так что я не мог пошевелиться. Но хуже всего было то, что в раме остался висеть еще довольно большой осколок, своим острым краем целясь мне прямо в сердце. И в этом осколке Птица и незнакомец, продолжали стоять обнявшись, не замечая меня, не замечая моих мук. И тогда я закричал, как никогда еще не кричал в своей жизни. Парень внезапно обернулся на крик, так словно услышал его, почувствовал. Я увидел его лицо и поймал его взгляд удивленный и далекий, одновременно серьезный и добрый. Я помнил его лицо всего несколько секунд, пока он смотрел на меня. А когда он отвернулся, тут же забыл. Я не узнал бы его даже столкнувшись лицом к лицу. И только взгляд, даже не цвет глаз, а то, как он смотрел на меня, осталось в памяти. А потом осколок рухнул и своим острием вонзился мне в самое сердце. И когда он прошел через него, я проснулся от собственного крика и невыносимой боли. Вернее сказать, очнулся, все еще чувствуя ледяную хватку змей и острую боль в груди. А потом меня охватило такое сильное желание увидеть Птицу, что я понял, если не сделаю этого сейчас, то просто сойду с ума. От жуткого озноба, который невозможно было унять, он шел откуда-то изнутри, у меня так тряслись руки, что я едва смог открыть дверь в ее комнату куском толстой проволоки. Не хотел стучать, чтобы не напугать. Она спросила: что случилось, ты заболел?

— Я не знаю, Птица, — чтобы не дрожать как в лихорадке я обхватил себя руками, стиснул изо всех сил. — Так холодно, что мне кажется, я сейчас умру. Это все змеи, проклятые ледяные змеи, они еще здесь, еще держат меня. Помоги мне, пожалуйста, поговори со мной.

Я бормотал сам не знаю что. Пытался рассказать ей об этом сне, о том, что она тоже там была, только о том парне не мог ей сказать. Хотел забыть его и тут же судорожно пытался вспомнить его лицо, то, как он выглядит. Теперь то я знаю, как он выглядит. Не вспомнил, нет. Просто знаю. А тогда Птица подвинулась к стенке, и я лег рядом. Она накрыла меня своим одеялом, обняла пытаясь согреть, и я почувствовал, как постепенно дрожь стала стихать. Она провела рукой по моему лицу и сказала так, будто я был испуганным беззащитным малышом, ее малышом:

— Это всего лишь сон, Марк. Он ничего не стоит. Я рядом, не бойся, ничего не бойся.

Я задержал ее руку на своей щеке, и она так и уснула. А я не спал, не мог. Лежал, прислушиваясь к ее легкому дыханию, смотрел на ее лицо, такое спокойное, такое светлое и чувствовал, как постепенно возвращается жизнь.