— Ты их видишь? — спросил я Птицу, махнув рукой в сторону стайки пичуг.

— Кого? — Она завертела головой пытаясь понять, о ком я.

— Этих птах? — сказал я и снова помахал в воздухе рукой.

— Каких птах? — она удивленно посмотрела на меня, и я понял, что нет, не видит. Это было плохо, а может и к лучшему. Когда мы подошли к дому вся стайка куда-то исчезла. А через неделю ночью внезапно похолодало и выпал снег. Он шел двое суток, то ненадолго затихая, то опять принимаясь валить большими рыхлыми хлопьями, сразу покрыл землю плотным толстым слоем и больше не таял.

Я не мог проклинать свою болезнь. Она подарила мне Птицу, отступила перед ней, вела себя тихо и покладисто, согласилась дать мне отсрочку, одиннадцать лет счастья, которого было так много, что хватило бы на целый век тихого, безмятежного существования. Если бы не она, моя проклятая и благословенная болезнь, меня все равно бы уже не было, или это был уже не я. Потому что жизнь без Птицы стала бы тем бесплодным, выжженым полем из моего странного сна. Но мне все равно страшно и больно думать о том, что предстоит.

Птица, она была со мной рядом до конца, вместе с Марком. И Йойо, он тоже был рядом до конца. Пришел незадолго до этого, и я был рад ему как никому другому. А когда я переступил черту и скинул это тело словно изношенную одежду, он пошел вместе со мной. И в то же время, я видел, еще мог это видеть, уже не очень четко, сквозь обступившую нас зыбкую дымку, как он положил одну руку на плечо поникшей в плаче Птице, оставшейся там, по ту сторону, а другой обнял моего сына.

— Удивлен? — спросил он.

Я покачал головой:

— Нет.

Но тут он поднял руки, и вдоль рук у него побежали яркие оранжевые сполохи, легкие и острые, словно перья. Они росли и становились все плотнее и четче, пока не стали похожи на большие крылья. Он взмахнул своими руками-крыльями, и меня обдало свежим, нездешним воздухом. Мне показалось, что я разом почувствовал все лучшие ароматы, какие только есть на свете: медовый запах цветущей липы в знойный полдень, прибитой дождем пыли, морского бриза, вкусной домашней еды, свежескошенной травы, ясного майского утра и спелых августовских яблок, нежных детских волос, чего-то еще неведомого, но совершено прекрасного.

— Но почему они рыжие, Йойо? — удивился я. И еще раз удивился от того, что еще мог удивляться.

— Я не знаю, — сказал Йойо и улыбнулся очень мягко и ласково. — Хьюстон так захотел.

И впервые это имя не причинило мне боли, а напротив, подарило покой и надежду.

— Нам пора, — сказал мне Йойо. И тогда я заплакал в последний, пятый раз, уже за чертой. И в этих последних слезах смешались невыразимое горе и невыразимая радость. А Йойо обнял меня своими золотисто-рыжими крыльями, и когда я почувствовал их мягкость и теплоту, все земное отошло от меня, и началось новое бытие, новая жизнь.

Мы шли с Йойо по старой лесной дороге, укатанной грунтовке, мягкой и упругой, которая ковровой дорожкой стлалась нам под ноги. Кое-где на ней попадались остатки щебенки, россыпи плоских мелких камней, которые так и хотелось поддеть носком кроссовки, отправив в недалекий полет. Иногда путь преграждали обширные лужи после прошедшего ночью дождя, вынуждая почтительно обходить их по заросшей густой травой обочине. Раскинувшись на своих роскошных ложах из черной жирной грязи, никем не потревоженные, они безмятежно отражали ярко-голубое небо с белой кипенью облаков и от этого казались бездонными. Я различил среди буйного лесного разнотравья лохматые метелки золотарника, фиолетовые шишки чертополоха, ажурные кустики пижмы, колоски дикого ячменя, ярко-желтые сполохи цветов чистотела. Было солнечно и очень тепло, даже жарко, хотя день, несомненно, был осенний. Дул свежий ровный ветер, охлаждая наши разгоряченные ходьбой лица. Мы шли так уже довольно долго, тенистые заросли сменялись залитыми солнечным светом прогалинами. Словно исполинские лесные стражи возвышались по сторонам тропы огромные как башни тополя и березы. Между стволов поблескивали на солнце, путаясь в бурьяне, легкие светлые нити осенней паутины, над которой хороводилась суетливая мошкара. В просветах между деревьями виднелись неспешно текущие воды широкой реки, вдоль берега которой шла дорога. Она петляла, то уводя идущих по ней путников вглубь леса, то вновь возвращалась к реке.

Мы шли, болтая без умолку, перебивая друг друга, то и дело смеялись, шутили и дурачились. Иногда Йойо что-то пел своим сильным, звонким голосом, и я подпевал ему не всегда попадая в ноты. Эхо разносило наши голоса далеко окрест, так что они звенели, перекликаясь среди древесной поросли, летели над речной гладью к другому берегу и отразившись от его утесов, возвращались к нам многоголосым хором. Я был счастлив от того, что мы снова вместе, и радость переполняла мое сердце, заставляя его быстрее и чаще стучать от ликования и восторга. Вскоре дорога, вбежав на пологий пригорок, вывела нас к самому берегу реки, поперек русла которой торчали старые, изъеденные водой и непогодой почерневшие столбы, покосившиеся опоры некогда бывшего здесь моста, разрушенного, судя по всему, очень давно. Стиснутая берегами река бурлила между столбами заметно ускоряя свой бег. До нас доносилось приглушенное журчание, высоко в небе слышался грай ворон, изредка очень громко вскрикивала басом лягушка. Я представил ее себе, большую, темно-коричневую, с круглыми пятнами болотно-зеленого цвета на широкой, влажной спинке, с выпуклыми прозрачно-золотыми глазами. А потом действительно увидел квакушку, она сидела неподвижно в тине у самой кромки воды и старательно делала вид, что ее здесь нет, надеясь стать невидимкой для стороннего наблюдателя. Я погладил лягушку по пестрой шкурке кончиком сухой былинки, но она не шелохнулась, даже не моргнула. Ее янтарные глаза смотрели безучастно и отражали в миниатюре кромку берега.

— Искупаемся? — предложил Йойо, быстро разделся и с веселым криком, своим победным «йохоо», вбежал в воду, подняв вокруг себя тучу брызг, засверкавших на солнце, словно бриллиантовая россыпь. Он нырнул и я, надолго потеряв его из вида, не на шутку встревожился. Он появился из воды, вынырнул, далеко от берега и призывно замахав руками, закричал во весь голос:

— Идем, Хьюстон! Сколько можно тебя ждать!

— Да ты с ума сошел, приятель! — заорал я в ответ, но все же разделся и вошел в воду. Мелко, мне по щиколотку, было всего пару шагов, потом дно круто уходило вниз, и вода делалась мутной и темной. По ее поверхности плыли желтые кораблики листьев, мелкие веточки, щепки. Под водой на отмели стлались словно от сильного ветра длинные, как буро-зеленые волосы, пряди травы. Я взмахнул руками и поплыл, раздвигая упругую, приятно холодившую тело воду. Течение подхватило меня и понесло. Плыть было легко, река держала меня на своих прохладных, ласковых ладонях. Иногда ноги задевали водоросли, и эти прикосновения щекотали кожу, словно озорные пальцы речных русалок.

Я догнал Йойо, и мы поплыли вместе, какое-то время соревнуясь. А потом меня пронзила одна мысль, и я сразу отстал. Я вдруг понял, что на самом деле я сплю, и Йойо, река, этот день и лес, даже эта лягушка, мне снятся. Я понял это по тому, что в действительности я не умею плавать, совсем не умею. Я забыл об этом, когда Йойо позвал меня. В тот момент мне казалось, что нет ничего естественней, чем пойти за ним. Вода не пугала, а напротив притягивала, манила. И осознание этого, внезапное и беспощадное, обожгло меня острой болью. Но она как-то быстро прошла, и я в несколько взмахов руками догнал пыхтевшего посреди реки Йойо. Но все же спросил у него:

— Я, ведь, сплю, Йойо, да?

— Конечно, — ответил, он, смеясь, — а ты как думал, Бемби! Да разве это важно?

И я сказал:

— Нет. Наверное, нет.

И, действительно, какая разница, если этот сон был так необыкновенно хорош. И если подумать, разве не становятся дни нашей жизни, реальные дни, даже самые лучшие из них, в наших воспоминаниях такими же снами.

— Но почему, Йойо? — спросил я его.

— Может, потому что, я соскучился, Бемби! — сказал он и окатил меня фонтаном брызг. На мгновение я целиком ушел под воду, а когда вынырнул он был уже далеко. Тут громко и настырно заквакали вдруг лягушки, уже не одна, а целый хор. Сначала на нашем берегу, а следом откликнулась компания с другого берега, так что воздух завибрировал от их слаженного ора.

— Ты слышишь это, Бемби? — закричал Йойо. Его рыжая голова словно странный, экзотический поплавок торчала над водой. — Твои подружки запели!

Я засмеялся, и хлебнув воды, чуть не пошел ко дну. Вода немного горчила и потом, сколько я не отплевывался, еще долго ощущал во рту привкус тины. Мы барахтались в реке, то отдавая себя на волю течению, которое уносило нас к столбам-опорам, то преодолевая его стремительный бег, гребли, пока совершенно не выбивались из сил. Наконец, накупавшись, вышли на берег, и слегка обсохнув на ветру и одевшись, растянулись на солнечном пригорке.

— Где мы? — спросил я Йойо.

— У старого моста на реке детства, малыш, — сказал он.

— Твоего детства?

— Нет, Бемби, твоего.

— Я не знаю это место, не помню, — возразил я ему.

— Ты уже был здесь раньше, один раз, — сказал он, наблюдая сонно прищуренными глазами за неспешно плывущими в высоком небе облаками. Его ржаво-рыжие волосы намокли и потемнели, влажными спутанными сосульками падали на лоб, а начавшие подсыхать кончики слегка золотились на солнце, также, как и веснушки, рассыпанные по худому круглому лицу. — Тебе было тогда четыре года, и ты чуть не утонул. А потом долго боялся воды.

Я приподнялся на локте и с интересом уставился на приятеля:

— Откуда ты это знаешь?

— Просто знаю и все, — безмятежно ответил он. — Ты, ведь, мне веришь.

— Да, Йойо, конечно.

Мы еще какое-то время лежали молча, думая каждый о своем и наслаждаясь покоем и тишиной, которую нарушали только легкое журчание воды, да редкое птичье пересвистывание, даже лягушки присмирели и больше не подавали голоса. Потом Йойо сел, прислушался, взглянул на меня внезапно заблестевшими глазами и сказал:

— Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Мы поднялись и пошли по берегу, пока дорогу нам не преградили заросли высокого кустарника с длинными острыми листьями, бледно-зеленого цвета с серебристой матовой изнанкой. Йойо раздвинул ветки, и я увидел на поляне, неподалеку от нас, людей, супружескую пару и ребенка. Темноволосый малыш в коричневом джемпере и джинсовых шортах, возился на отмели, ковыряясь палочкой в песке, что-то сосредоточенно копал, иногда помогая себе руками, а мужчина и женщина сидели рядом на поваленном стволе дерева. Они смотрели на ребенка и негромко говорили между собой. Я узнал их как-то сразу, в один момент, будто кто-то толкнул меня в грудь, и почувствовал, как внутри стало расти что-то большое и нестерпимо жгучее, тесня сердце и мешая дышать.

Мужчина и женщина сидели, касаясь друг друга плечами и переплетя пальцы рук. Неподалеку на скатерти, в крупную голубую клетку, раскинутой на траве, были разложены ярко-красные пластиковые тарелки и стаканчики для пикника, из-под белых бумажных салфеток выглядывали бутерброды. Ребенок закончив копать ямку, вскочил, подбежал к импровизированному столу, схватил стаканчик и крикнул:

— Мама, смотри какой у меня будет пруд! Только нужна вода.

Потом он стремглав кинулся к реке, мужчина выпрямился, а женщина встревоженно воскликнула:

— Осторожнее, малыш!

Но было уже поздно. У самого берега маленькая ножка в стоптанном сандалике запнулась о корень, и мальчишка кубарем скатился в воду. Я почувствовал мимолетную боль от падения и через мгновение меня охватил липкий влажный холод, от которого перехватило дыхание. Дна не было, руки и ноги сами собой беспорядочно задергались, на миг перед глазами вспыхнул свет и мелькнул берег, показавшийся бесконечно далеким. Потом я снова ушел под воду, свет померк, чувство безысходного одиночества от сознания собственной беспомощности охватило душу, и еще недоумение от того, как внезапно все переменилось, и сияющий день сменился на подводные сумерки. Я понимал, что попал в беду и что мне нужно крикнуть, позвать на помощь, как можно скорее, в те секунды, когда голова снова окажется над водой, возможно в последний раз. Но, самое смешное, что я никак не мог в тот момент сообразить, что кричать. Я чувствовал, как течение уносит меня, затягивая все дальше под воду. Я разомкнул рот, большой серебристый пузырь, скользнул перед глазами и устремился вверх, а мое тело вниз. Но тут чьи-то руки, резким толчком, выдернули меня из воды, я сделал судорожный вдох и закричал.

А потом сидел на коленях у матери, на глазах которой еще блестели слезы, жадно дышал и дрожал всем телом, несмотря на теплый плед и крепкие объятия. Сильно саднило горло и жгло в носу от воды, которую я исторг из себя, да еще этот речной вкус и сырой, глинистый запах, липкий как пережитый страх не давали мне успокоиться. А когда, я наконец согрелся и перестал дрожать, меня накрыло такое всеобъемлющее чувство полноты жизни, что казалось неяркие краски увядающей природы заискрились перед глазами. Отец стоял рядом и выжимал свою мокрую рубашку, а на сучьях старой ивы была развешена моя одежда. Он что-то говорил, обращаясь то ко мне, то к маме, его голос успокаивал, был таким глубоким и молодым, если вы понимаете, о чем я. Потом он присел и обхватил нас своими крепкими руками, и я почувствовал на щеке тепло его дыхания, отдающее табаком. Он засмеялся и сказал: «Все в порядке, малыш! Все хорошо! Мы же с тобой.» И я засмеялся ему в ответ, по детски тонким, даже визгливым смехом, счастливым смехом, и вслед за нами облегченно засмеялась мама.

— Хватит, Йойо, — попросил я. Он отпустил ветви, и они, словно занавес скрыли от меня сидящих на берегу. И я перестал их слышать. Кровь стремительно побежала по жилам, я почувствовал ее напряженный гул. Показалось, что сердце не выдержит напора и разорвется, так что кровь хлынет наружу. Но хлынула не кровь, а слезы, обжигающе-горячие и горько-соленые. Ноги подкосились, и я опустился на землю, в пыльную, нагретую солнцем траву.

— Вот, черт, Йойо, — сказал я, давясь слезами, шмыгая носом и тщетно пытаясь успокоиться. — Я, кажется, становлюсь плаксой.