— Тедди? — изумленно воскликнула Элика. Поставив сковороду греться, она обернулась и недоверчиво посмотрела на Хьюстона. — Шутишь?
Он, поймав ее взгляд, весело засмеялся. Задвинул на прежнее место корзину, встал и открыв холодильник, заглянул туда, продолжая посмеиваться. Достал упаковку с яйцами, протянул ее Птице и присел на краешек стола.
— Когда он первый раз пришел, я тоже опешил. Дверь открыл и не могу понять — кто это. Не сразу узнал. Он поправился, раздался вширь. — Хьюстон развел ладони в стороны, пытаясь обозначить размер раздобревшего Тедди. — Очки снял. Вот смотрю на него и думаю, где-то ведь я его видел. Он говорит: «Привет, что даже не пригласишь войти?» И тут я его узнал. «Проходи», — говорю, а сам еще больше растерялся. Он прошел, все осмотрел, обстоятельно так, обстановку, картины. Я как раз работал тогда. К выставке готовился. Похвалил. Неплохо, говорит, у тебя получается. Спасибо, отвечаю. Потом думаю, надо ведь и у него что-то спросить, а то неудобно, все же гость. «Как твои дела?» — говорю. Он: «Нормально». И опять молчит, ходит по мастерской, смотрит. Я тут совсем в тоску впал. Спрашиваю: «Чай будешь?» Да, говорит, буду. В общем выпили мы молча по стакану чая. Я помню еще спросил у него, как он узнал, где я живу. Он ответил: Йойо подсказал. «Ох, — думаю, — ну спасибо тебе, приятель! Удружил.» Он потом еще немного посидел, вроде как из вежливости, и ушел. Я, честно говоря, так и не понял, зачем он приходил. Думал, не увижу больше. Нет, через неделю опять пришел. Так и стал ходить как по расписанию раз-два в месяц.
— Как он сейчас? — Элика закрыла крышкой сердито скворчавшую на раскаленной сковороде яичницу, сполоснула под краном нож, положила его на разделочную доску и повернулась к Хьюстону. Он протянул ей полотенце, чтобы она вытерла влажные руки, и улыбнулся. На щеках его снова заиграли длинные глубокие ямочки, и Элике захотелось провести по ним пальцем, чтобы почувствовать легкое покалывание проступившей щетины.
— Нормально, женился.
— Вот как? И кто же эта героическая женщина, я ее знаю?
Она подошла к нему и присела рядом. Он слегка подвинулся, давая ей место.
— Вряд ли. Это Лайла, моя знакомая по лицею для одаренных. У меня и встретились. Я, правда, думал, что перестанет ходить. Напрасно.
— Ну и как они живут?
— Бурно. Ну, ты же знаешь Тедди. Только Лайла та еще штучка. Ее голыми руками не возьмешь. Как повздорят, Тедди ко мне бежит, плакаться. Веришь-нет, по часу с лишним сидит — душу изливает пока за ним Лайла не придет. Только что сидел, стонал — все, уйду, сил больше нет, надоело. Как только Лайла в дверь, через минуту слезы, объятия, поцелуи и след простыл. В общем, оба довольны. Мне Лайла как-то рассказала по секрету, что он каждый раз грозится, что ко мне жить уйдет. Вот тут я по-настоящему забеспокоился. Предупредил ее, если она это допустит, больше я ей не друг.
ХьЮСТОН. Ночь.
Засыпая, она удобно устроилась у меня плече, проговорив в полусне: «Как мягко». А я, внезапно вспомнив, спросил:
— Птица, а что было в том сне у Сина?
Она сразу напряглась, открыла глаза, и, приподнявшись, спросила очень удивленно:
— Откуда ты про него знаешь, про этот сон?
— Не помню уже, — соврал я, запоздало сообразив, что не должен был знать о нем. Это была их тайна, которую я невольно подслушал. И так, неразгаданной тайной, она застряла маленьким якорем в глубине памяти, и вот неожиданно всплыла, застав меня врасплох возможностью узнать наконец ответ. И я не сдержался.
Она села, обхватила колени руками, снова став на мгновение той, прежней Птицей, потерявшимся, растерянным ребенком. Откинула назад длинные спутанные волосы, помолчала, словно припоминая, а потом сказала:
— Я не знаю точно, он рассказывал так сбивчиво, но мне показалось, что ему приснилось, как он умер. Я проснулась той ночью от того, что кто-то сжал мою руку холодными пальцами. Сначала испугалась, а потом узнала его. Он сказал: «Не бойся. Это я, Марк». Я удивилась как он попал в комнату, ведь, дверь была закрыта, а потом поняла, что-то случилось. Его трясло так, что он даже говорить не мог толком. Зуб на зуб не попадал. Он попросил: «Можно я посижу здесь, с тобой?» Я спросила: «Ты заболел?» Он ответил: «Ты только не смейся, мне приснился сон, нехороший сон. Очень нехороший сон». И я не смогла его прогнать. Он был такой бледный, а в глазах не страх, нет, а тоска. Ему было так плохо, что он едва мог сидеть.
Голос у Птицы изменился, стал тонким, прерывистым, я почувствовал, как ее пробирает озноб, и обняв, крепко прижал к себе.
— Прости. Прости, что спросил. Я не хотел тебя расстроить.
Она уткнулась мне лицом в плечо и затихла.
Да, тот сон. Тот нехороший сон. Он навсегда врезался мне в память во всех своих гнусных и страшных подробностях. Я шел по полю, большому, серому от пепла полю. Откуда-то я знал, что раньше там росла пшеница, густая и высокая. Она перекатывалась золотыми волнами под порывами свежего ветра. А потом случился пожар, и все сгорело, остался только тяжелый, серый пепел. И я шел, оставляя в нем свои следы, которые темной цепочкой тянулись за мной, словно привязывая к этому сгоревшему, бесплодному полю. Небо было такого же пепельного цвета, только немного светлее по тону. Но от этого не делалось лучше, не делалось радостней. Казалось, что там наверху тоже все сгорело, и низкое небо покрыто еще горячим белым пеплом. Я чувствовал его давящий жар. И воздуха почти не было, только удушливый запах гари, который забивал горло и легкие черной саднящей копотью. Она разъедала их изнутри, так что дышать было больно.
Далеко впереди, спиной ко мне сидел человек в черном костюме. На голове у него было то, что поначалу я принял за шляпу. И я шел к нему, сам не зная зачем. Идти было трудно, ноги вязли в пепле, словно в глине, но эта фигура притягивала меня помимо моей воли, так что я продолжал обреченно двигаться, изнемогая от усталости и духоты. Когда я приблизился к нему, то увидел, что сидит он на черном обугленном снопе пшеницы. А на голове не шляпа, а бейсболка, черная кожаная бейсболка, сдвинутая козырьком немного вбок. Точно такую же бейсболку носил Шома. Он был в ней в тот день, когда их всех порешили. Мне показалось, что этот человек сейчас повернется ко мне, и испугался. Его лицо, хотя я не видел его, внушало безотчетный ужас. Я не хотел, чтобы он поворачивался, не хотел видеть его лица или того, что было вместо него. И я знал, что он знает о моем страхе, и ему это нравится. А еще я знал, если он повернется, я — умру. В руках, затянутых белыми перчатками, этот человек держал трость, черную трость с большим круглым набалдашником.
— Хочешь посмотреть в зеркало судьбы? — спросил он, продолжая сидеть ко мне спиной.
— Да, хочу, — сказал я и тут же пожалел об этом, стало так страшно, как не было никогда в жизни. И в то же время я чувствовал, что ни за что не откажусь от своего решения. Довольно опрометчивого решения. Человек встал, стукнул о землю тростью, и сейчас же открылся темный провал, вглубь которого вела крутая каменная лестница. Он стал спускаться по этой лестнице, поманив меня за собой. И я пошел, почти не сознавая, что делаю. Мы недолго спускались. И когда очутились в пустой серой комнате, он подвел меня к большому висевшему на стене тусклому зеркалу, дотронулся до него тростью, и там, в глубине этого зеркала, стал разгораться голубоватый, как будто дневной свет. Из него словно из тумана выступила Птица. Она посмотрела куда-то мимо меня и счастливо улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ, радуясь, что вижу ее, протянул к ней руку, но тут навстречу Птице, там в зеркале, вышел человек. Высокий, темноволосый парень. Это ему она так улыбалась, они обнялись, склонились друг к другу головами и стали целоваться.
Я не выдержал и со всей силы ударил по стеклу кулаком. Оно, вспыхнув, разлетелось вдребезги. Осколки серебряным дождем посыпались на меня и вдруг ожили, превратившись в огромных змей с острыми зеркальными зубами, которыми они впились мне в грудь и шею. Эти змеи сдавили меня своими ледяными кольцами, так что я не мог пошевелиться. Но хуже всего было то, что в раме остался висеть еще довольно большой осколок, своим острым краем целясь мне прямо в сердце. И в этом осколке Птица и незнакомец, продолжали стоять обнявшись, не замечая меня, не замечая моих мук. И тогда я закричал, как никогда еще не кричал в своей жизни. Парень внезапно обернулся на крик, так словно услышал его, почувствовал. Я увидел его лицо и поймал его взгляд удивленный и далекий, одновременно серьезный и добрый. Я помнил его лицо всего несколько секунд, пока он смотрел на меня. А когда он отвернулся, тут же забыл. Я не узнал бы его даже столкнувшись лицом к лицу. И только взгляд, даже не цвет глаз, а то, как он смотрел на меня, осталось в памяти. А потом осколок рухнул и своим острием вонзился мне в самое сердце. И когда он прошел через него, я проснулся от собственного крика и невыносимой боли. Вернее сказать, очнулся, все еще чувствуя ледяную хватку змей и острую боль в груди. А потом меня охватило такое сильное желание увидеть Птицу, что я понял, если не сделаю этого сейчас, то просто сойду с ума. От жуткого озноба, который невозможно было унять, он шел откуда-то изнутри, у меня так тряслись руки, что я едва смог открыть дверь в ее комнату куском толстой проволоки. Не хотел стучать, чтобы не напугать. Она спросила: что случилось, ты заболел?
— Я не знаю, Птица, — чтобы не дрожать как в лихорадке я обхватил себя руками, стиснул изо всех сил. — Так холодно, что мне кажется, я сейчас умру. Это все змеи, проклятые ледяные змеи, они еще здесь, еще держат меня. Помоги мне, пожалуйста, поговори со мной.
Я бормотал сам не знаю что. Пытался рассказать ей об этом сне, о том, что она тоже там была, только о том парне не мог ей сказать. Хотел забыть его и тут же судорожно пытался вспомнить его лицо, то, как он выглядит. Теперь то я знаю, как он выглядит. Не вспомнил, нет. Просто знаю. А тогда Птица подвинулась к стенке, и я лег рядом. Она накрыла меня своим одеялом, обняла пытаясь согреть, и я почувствовал, как постепенно дрожь стала стихать. Она провела рукой по моему лицу и сказала так, будто я был испуганным беззащитным малышом, ее малышом:
— Это всего лишь сон, Марк. Он ничего не стоит. Я рядом, не бойся, ничего не бойся.
Я задержал ее руку на своей щеке, и она так и уснула. А я не спал, не мог. Лежал, прислушиваясь к ее легкому дыханию, смотрел на ее лицо, такое спокойное, такое светлое и чувствовал, как постепенно возвращается жизнь.
Я проснулся очень рано, только начало светать. Проснулся от холода и пустоты. От пустоты рядом, которая, как только я это осознал, переместилась сосущей пустотой внутрь. Птицы рядом не было. Она бесшумно ходила по комнате, собирая свои вещи. Замирала иногда на месте, оглядывалась потерянно, прижав к груди руки и поникнув плечами, словно пыталась на что-то решиться, но не знала как.
— Ты хотела уйти не попрощавшись, — тихо спросил я.
Она вздрогнула, повернулась и посмотрела на меня долгим пристальным взглядом. Потом покачала головой и ответила мягким теплым голосом:
— Нет, конечно. Как ты мог такое подумать.
Подошла, присела на краешек дивана и стала кончиками пальцев гладить меня по лицу, слегка склонив голову и все также пристально всматриваясь, как будто пытаясь запомнить. Осторожно провела мизинцем по подбородку, по линии старого шрама и приглушенно вздохнула. Хотел бы я знать, о чем она думала в этот момент или о ком, что вспоминала. Очень хотел, но спросить не решался. За окном с легким шорохом проехал автомобиль и свет фар далекий и рассеянный, бледно-желтый, скользнул по комнате на миг выхватив, словно в моментальной фотографии, нежный овал ее лица, полускрытый темной занавесью волос, напряженный излом бровей, прикушенную нижнюю губу и глаза, мерцающие сумрачной синевой. Рука у нее была сухой и горячей.
— Птица, — сказал я ей, — помнишь тот день в парке, на треке, когда я чуть не сиганул из машины?
— Да, — она улыбнулась немного грустно и очень искренне. — Ты тогда нас так напугал. А потом стал очень злым и несчастным.
— Да, верно, дурачок. А помнишь, потом ты что-то писала мне на ладони палочкой, какими-то странными буквами. Ты еще сказала, что это французский, но не ответила, что они значат.
Она кивнула. Затем наклонилась к самому уху, так что почти коснулась его губами и что-то очень тихо, на одном дыхании, прошептала. Так тихо, что я ничего не понял, как ни напрягал слух. Потом она выпрямилась и по моему лицу, скользнула ароматная волна ее волос. Я разочаровано заметил:
— Не хочешь, чтобы я знал.
