Они неспешно двигались в редеющем потоке машин по улицам, окутанным сиреневым сумраком. Хьюстон молчал и Элике тоже не хотелось нарушать случайными словами наступившую тишину. В ней не было неловкости, она была уютной и теплой, какой-то домашней. Это было опасное чувство, она знала, что ему нельзя поддаваться, нельзя обманываться этой внезапной встречей. Но все же не могла удержаться и украдкой, с любопытством осмотрела салон машины, это было его личное пространство и ей стало интересно. Вдохнула немного терпкий приятный запах, очень легкий, как от хорошего дорогого мыла, поискала глазами какие-нибудь привычные автомобильные безделушки или фотографии, что-то, говорящее о его жизни, его обычной, повседневной жизни или привычках. Но ничего такого не было. Лишь на переднем сиденье, когда Хьюстон открыл дверцу, лежала, небрежно брошенная, черная кожаная куртка. Он перекинул ее назад, освобождая ей место. Да на консоли под лобовым стеклом белел прямоугольный блокнот с торчащей между страниц ручкой.
В темноте салона мигали на панели разноцветные индикаторы и датчики, покачивалась солидно маленькая голубая стрелка, показывая, что в баке полно горючего и можно кружить по городу хоть всю ночь. Стрелка побольше плавно прыгала с одной цифры на другую, они то сбрасывали, то прибавляли скорость, согласуя свой ход с ритмом дорожного движения. Внезапно Элика поняла, что они едут по направлению к парку, большому городскому парку с аттракционами и гоночным учебным треком. И в памяти помимо воли начали пробуждаться воспоминания. Хьюстон припарковал машину недалеко от входа — широкой арки с кованными ажурными воротами, озаренной ярким оранжевым светом уличных фонарей. У входа толпились люди, слышался шум голосов, отголоски звучавшей в глубине парка музыки. Над темными верхушками деревьев переливались огни огромного колеса обозрения. Было очень красиво. Она вопросительно посмотрела на Хьюстона.
— Зачем мы здесь?
Он заглушил мотор, развернулся к ней, удобно устроившись на сиденье, и сказал негромко:
— Просто хочу видеть твое лицо.
Элика смущенно отвернулась и посмотрела в окно.
— Ты хотел рассказать…
— А это… Это все Йойо. … — он начал неторопливо рассказывать, иногда умолкая, как бы припоминая про себя подробности. — Знаешь, я еще никогда так не работал как в то время, после интерната. Писал, как одержимый, иногда всю ночь, до самого рассвета. Привык с Йойо по ночам не спать.
Да и не только в Йойо дело было. Не давали покоя мысли, воспоминания, тяжелая, давящая тоска, она долго не проходила, очень долго. Да и потом до конца не исчезла, он просто притерпелся к ней. Но этого он Птице говорить не стал.
— Потом понял, если хочу хоть что-то на парах соображать и не вылететь с треском после первой же сессии, надо перестраиваться. Да и Йойо рядом не было. С ним все эти ночные бдения как-то легче проходили. Ты же помнишь его, вроде на месте сидит, а чувство, что воздух вибрирует, такая от него сумасшедшая энергия прет. Я сначала не замечал. А потом понял, почему как у него побуду, так потом ночь-другую спать нормально не могу.
— Вы с ним часто виделись?
— Да, часто. Почти каждые выходные. Пока он не ушел, больше года назад. Так и не сказал куда.
— Он был у нас в это время.
— Вот как…
Хьюстон надолго замолчал, не сводя с нее серьезного изучающего взгляда. Глаза его поблескивали в полумраке салона и Элика, неловко обхватив себя руками за плечи, снова отвернулась к окну, пытаясь укрыться от этого взгляда.
— Замерзла? — мягко спросил он и перегнувшись через спинку потянулся за курткой.
— Нет, не надо, мне не холодно, — торопливо сказала она, но он все равно протянул ей куртку и она, незаметно вздохнув, прикрыла колени. Ей хотелось сказать Хьюстону, чтобы он перестал вести себя с ней так, будто они на свидании, что не нужно за ней ухаживать, не нужно ничего, но вместо этого попросила:
— Продолжай.
— Так вот, потом работы взяли на выставку, Карандаш помог. И там несколько из них купили. Заплатили неожиданно хорошо. Можешь себе представить, я даже растерялся, никогда близко не держал в руках такую сумму. Помню шел по улице, и такое было странное, необычное чувство, что мне целиком и полностью принадлежит весь этот мир вокруг, со всеми домами, улицами, дорогами, пестрыми пожухлыми листьями на черной земле, со всей этой осенью и звуками, запахами, и даже облаками, которые такими серыми и белыми ватными комьями, висели в высоком голубом небе. Но не так будто я его хозяин, а так словно мы с ним одно целое. Мне тогда казалось, что я, не сходя с места, могу дотянуться до неба и обнять сразу всю землю. Никогда ничего подобного не испытывал.
— Наверное, ты был очень счастлив. — Элика слушала с интересом. На какой-миг ей показалось, что напротив сидит прежний Хьюстон, и она заново знакомится с ним, снова удивляясь чистоте и ясности его взгляда, так поразившего ее тогда, много лет назад.
— Счастлив? — переспросил Хьюстон задумчиво. — Не знаю. Возможно, что и так, а может и нет. Наверное, это было все же несколько иное чувство. Полного единения с миром, полного с ним согласия. Чувство, что это мой мир, а я его. И, знаешь, мне еще казалось в тот момент, что все в этом мире хорошо и нет в нем никакого зла, что он мой дом и мне есть в нем место. И это было не из-за денег. Наверное, я просто поверил, что у меня что-то получится, поверил в себя. И, наверное, ты права, если это не счастье, то что? Правда, шел потом и сам над собой смеялся: нищий, бездомный студент архитектурного института внезапно разбогател и сошел с ума. Это я такие заголовки в газетах представлял. А потом подумал: зачем? Зачем мне гасить в себе эти маленькие искры радости. Они погаснут сами или их погасит жизнь. И пусть повод для них был такой смешной, сами они были настоящими. А деньги… Я спросил у Йойо, что мне с ними делать? Хотел ему половину отдать, но он не взял, сказал: «Иди лечись, Бемби!» Так и звал меня то малыш, то Бемби. Хотя какой из меня был малыш, толстый увалень.
Элика удивленно вскинула на него глаза:
— Ты не был толстым, Хьюстон.
Он усмехнулся и откинувшись на высокую спинку, сказал:
— Давно меня так не называли. Я даже отвык, — а потом добавил: Ты просто не помнишь.
— Я все помню. — возмутилась Элика. — Да, ты не был худым, но и таким уж безобразно толстым тоже.
В тебе всегда чувствовались доброта и сила, — подумала она. — Ты был как надежная, нагретая солнцем скала, к которой хотелось прижаться и стоять долго-долго, наслаждаясь теплом и покоем. Может поэтому, меня так тянуло к тебе. И я не знаю, кто внушил тебе обратное, но ты всегда был очень симпатичным, даже в твоей полноте не было ничего отталкивающего. А самое привлекательное было именно то, что ты сам не понимал этого, действительно не понимал до какой степени ты мог нравиться.
Хьюстон улыбнулся задумчиво, покрутил немного руль, как бы играя, потом пробормотал, как ей показалось, с легкой иронией в голосе:
— Да, конечно, все так и было.
Она натянула повыше сползшую куртку, ногам под ней было тепло и уютно, мягкую и тонкую кожу было приятно трогать руками и хотелось тихонько погладить. Элика попыталась представить, как куртка смотрится на Хьюстоне. Наверное, хорошо.
— Значит, ты пошел к врачу?
— Я сначала не понял, переспросил его: лечиться? Думал, он, как обычно шутит. А Йойо серьезно так говорит: обследуйся, тебе же доктор советовал, вспомни. Да, было такое. Вот только, хоть убей, не помню, чтобы я ему об этом рассказывал. Думаешь надо, говорю, не люблю я эти учреждения. Он отвечает: «Думаю, да». Ну, я и пошел, не сразу правда. Сначала к Карандашу поехал.
— Как он?
— Нормально. Видеть только стал плоховато. Потом, хотел Йойо гитару новую купить, но он опять отказался. Сказал, что для него сменить гитару все равно, что любимую женщину предать. И еще сказал, чтобы я успокоился, ему ничего не надо, у него все есть. Все, что нужно есть. Я чуть голову не сломал, пока придумал, что ему подарить. Купил хороший чехол для гитары. Он с ним и ушел.
Хьюстон немного помолчал, потом спросил осторожно:
— Он не сказал куда пойдет после вас?
Элика только покачала головой.
— Прости, что спрашиваю… Я скучаю за ним.
— Я понимаю. Так, что тебе сказал врач?
— Сказал, что пока в клинике, после аварии, мне ставили на место мозги нарушили какой-то там гормональный баланс. Вот оттуда все и пошло.
Он повернул ключ зажигания и завел мотор, некоторое время сосредоточенно прислушивался к его ровному гудению, потом мягко тронулся с места. До гостиницы доехали быстро. Там Хьюстон взял в руки блокнот, ручку и открыв чистую страницу, протянул ей, попросив:
— Напиши мне свой номер телефона.
И она не смогла ему отказать.
Я плакал всего четыре раза за всю свою более-менее сознательную жизнь. Два раза от счастья и два раза от горя. Дважды два — вот такая у меня короткая таблица умножения. Жизнь не раз била меня наотмашь по лицу, да и не только жизнь. Но я как-то держался. Даже когда очередной отчим брался меня воспитывать. Было очень страшно, обидно и больно, но я не ревел, а только злился. Такая была в душе ненависть, а вот слез не было.
Первый раз я заплакал от счастья, когда понял, что Птица осталась со мной. Осталась, несмотря, на то, что я сделал тогда с Хьюстоном, несмотря на то, что причинил ей боль. И следом от горя, когда она пошла к нему в больницу. Сбежала с уроков. Я не нашел ее на перемене, девчонки сказали: она отпросилась и ушла. И я как-то сразу понял куда. И тоже ушел. Ждал ее потом в нашем интернатском парке, долго ждал. Я помню, что было очень холодно, как-то пронзительно холодно и пасмурно. Сплошные тучи на небе, и на их фоне — птицы, черные как хлопья сажи. Наверное, это были вороны. Когда Птица вернулась, показалась на дорожке, я подошел к ней. Хотел спросить и не смог. Глаза у нее были красные, заплаканные. Она остановилась и сказала:
— Я не хочу тебя видеть.
Потом отвернулась, помолчала и добавила:
— Не могу…
— Совсем? — это было единственное, что мне удалось произнести. Она покачала головой и ушла, так и не посмотрев на меня. Весь тот день, тот бесконечно долгий день, похожий на медленную казнь я просидел в комнате, сидел и ждал. Вернулся с занятий Тедди и сразу куда-то исчез. Шел час за часом, и чем больше проходило времени, тем меньше у меня оставалось надежды. Я не заметил, как из глаз потекли слезы. Просто почувствовал в один момент как лицо стало мокрым. И не было сил, чтобы поднять руки и вытереть их. Тогда я просто закрыл глаза, зажмурил их крепко, изо всех сил, так что показалось никогда больше не открою. Но это не помогло. Она пришла поздно вечером, уже ночью. Тедди так и не появился, и я был благодарен ему за это. Наверное, целую жизнь, а может всего минуту мы просто смотрели друг на друга. Было темно, но я различал ее лицо в неверном, бледном свете, сочившемся в окно. Я не двигался, не мог. Казалось, в теле не осталось ни одной косточки, ничего, на что бы я мог опереться. Она подошла сама, села рядом и сказала:
— Марк…
