— Пока мама болела, мы много времени проводили в больницах. Я возненавидел все в них, даже долгое время после того, как она умерла.
Ее здоровая рука обхватывает мою и сжимает. Я благодарен ей за то, что она понимает меня достаточно хорошо, чтобы не задавать лишних вопросов. Мысль о том, чтобы предложить еще одну необработанную часть себя, кажется предательством по отношению к тем годам, которые я провел тщательно разрабатывая определенный тип личности.
— Я тоже их ненавижу. — Ее голос срывается.
— Почему? — Она смотрит на свою распухшую руку.
— Мой отец… — Она замолкает, и я успокаивающе сжимаю ее руку, как она меня. — Давай просто скажем, что моя мама пару раз попадала в реанимацию за то, что была неуклюжей. — Я делаю глубокий вдох, чтобы подавить гнев, клокочущий под поверхностью.
— А у тебя были проблемы с неуклюжестью?
Если она скажет «да», клянусь Богом, сегодня ночью в реке Чикаго окажутся двое мужчин.
Она довольно агрессивно качает головой.
— Нет… нет… — Мое учащенное сердцебиение слышно в ушах.
— Если это так, ты можешь мне сказать. — Хотя я не могу обещать, что ничего не сделаю, я могу обещать, что заставлю его кричать от боли. Очень много.
Всепоглощающее чувство защищенности сильно ударяет меня, и я не уклоняюсь от него. Нет ничего, что я ненавижу больше, чем мужчин, которые используют свои кулаки против невинных женщин и детей.
— До этого так и не дошло. Бабушка позаботилась об этом.
— Как?
— Она ухватилась за знаки и вмешалась, прежде чем все стало слишком плохо. Использовала свои сбережения от дедушкиного полиса страхования жизни, чтобы помочь маме развестись и начать новую жизнь. — По ее лицу скатывается слеза, и я не могу смотреть на нее.
Я смахиваю ее подушечкой большого пальца, но влажный след все еще остается. Какая-то движущая сила внутри меня хочет стереть печальное выражение ее лица.
— А в планы бабушки не входил кувшин серной кислоты? — Она с трудом сдерживает смех.
— Думаю, бетонные туфли тогда были более в моде. — Я притворно вздрагиваю.
— Напомни мне никогда не злить бабушку.
— Забудь о бабушке. Тебе придется иметь дело со мной. — Она поднимает раненую руку, как военный трофей.
— Я просто в ужасе.
— Кейн? — окликает медсестра.
Айрис не двигается при звуке своего имени.
— Это ты. — Я кладу руку ей на бедро и сжимаю его.
Она делает глубокий вдох и смотрит на мою руку. Ее стул чуть не падает позади нее, когда она срывается с места, вскидывая здоровую руку вверх.
— Я здесь!
Медсестра ведет нас через отсек отделения неотложной помощи. Вдоль стены стоят отдельные кровати, каждая из которых разделена бумажной занавеской.
Пустая кровать, предназначенная для Айрис, неприемлемо. Между человеком, которого рвет за одной перегородкой, и человеком с другой стороны, взламывающим себе легкое, я отказываюсь позволить, чтобы ее видели здесь.
— Я бы хотел, чтобы о моей жене позаботились в отдельной палате. — Говорю я.
Медсестра морщится, когда ее взгляд скользит по моему телу.
— Это больница. Не «Ритце». Присаживайся и жди доктора, как все остальные.
Айрис без всякой жалобы запрыгивает на кровать, и я испытываю искушение схватить ее и уйти в другое место. Медсестру, похоже, нисколько не беспокоит весь этот шум, происходящий вокруг нас, когда она проверяет жизненные показатели Айрис и задает несколько обычных вопросов.
Айрис отвечает на каждый из них, прикусывая нижнюю губу. Эта атмосфера никого не могла успокоить, и меньше всего ее саму.
Медсестра вешает планшет в ногах кровати, и я решаю попробовать еще раз.
— Я заплачу сколько угодно, лишь бы ее увели в более спокойное место. Деньги не имеют значения.
Медсестра только отвечает, закрывая бумажную занавеску перед моим носом.
Айрис смеется, а я смотрю на занавеску, ошеломленная таким обращением.
— Ты находишь это забавным? — Она кивает, ее глаза впервые за весь день горят.
— Ты видел ее лицо, когда сказал, что деньги не имеют значения? Думаю, если бы она не убрала блокнот, то дала бы тебе пощечину.
— Не моя вина, что она не привыкла к тому, как все делается в реальном мире.
— Просыпайся, дорогой. Ты живешь в реальном мире. — Она машет рукой по нашей комнате.
