Опять уходит из-под ног земля,

Над головой взрываются светила

И вспыхивает новая звезда,

Которая мне душу опалила.

Она сияет ярче, чем маяк,

На атласе ночного небосвода.

Она мне подает какой-то знак

И молча дожидается восхода.

А я иду на серебристый свет,

Не видя ничего помимо света,

Под шепот грез, скольжение комет

И диалог вопросов без ответа.

В свои созвездья открываю дверцу,

Почувствовав в тебе единоверца.

— Первый этап — это укрепление, — флегматично прокомментировал свои действия реставратор, покрывая портрет неизвестной красавицы начала XIX века небольшими квадратиками тонкой, полупрозрачной бумаги. — Мы консервируем участки живописи, чтобы картина не осыпалась. Для этого используем животный клей и специальную реставрационную бумагу, которую наносим на поверхность краев утрат.

Двенадцать человек, не поленившихся посетить мастер-класс в «Ночь музеев», вытянули шеи, чтобы лучше рассмотреть происходящее на столе. Я даже приподнялась на носочках, наблюдая за тем, как мастер аккуратно обрабатывает место прорыва холста, где красочный слой осыпался и особенно нуждался в заботе специалиста.

— Офигеть! Он клеем прям по двухсотлетней картине мажет! — раздался у меня над ухом громкий шепот, и на плечо опустилось что-то тяжелое. — А это не считается вандализмом?

Я дернулась и попыталась повернуть голову. Лучше бы этого не делала: на моем плече лежал подбородок мужчины, а я практически уткнулась носом ему в щеку.

— Никита? — Удивление от неожиданной встречи заставило задать глупый и бестактный вопрос: — Что ты здесь делаешь?

— Пришел просветиться, — обезоруживающе улыбнулся мой знакомый фотограф. — И заодно поздравить тебя с профессиональным праздником. Поздравляю!

— Спасибо, — ответила я едва слышно, после чего сдвинулась вбок, подальше от тяжелой мужской головы, и снова обратила все свое внимание на реставратора.

Тот как раз перевернул картину, чтобы показать любителям искусства старые заплаты. Для наглядности сковырнул скальпелем кусочек бархата и объявил, что в дальнейшем придется механически удалять всю тканевую вставку, а затем склеивать нити прорыва.

— Не могу на это смотреть. — Ник, которого совершенно не смутил мой маневр, придвинулся еще ближе и встал за левым плечом, как опытный дьявол-искуситель. — Разве со старинными вещами так можно? Их потрепанный вид, как по мне, тоже представляет ценность, согласна?

— Не согласна, — прошипела я, раздраженная не столько отвлекающей болтовней, сколько дыханием мужчины на своей щеке.

— А почему? — с поистине детским любопытством поинтересовался Никита, на что я смогла лишь недовольно поджать губы. — Не, серьезно, почему? Ну правда, ответь почему, а?

— Просто смотри! — шикнула в ответ и сделала вид, что не слышу ничего вокруг, кроме плавной речи музейного работника.

— Следующий этап — процесс расчистки, — вещал он, водя по холсту ватной палочкой. — Для каждой картины делаются пробы и подбирается свой растворитель. Часто требуется убрать старый лак, иногда — надлаковые и подлаковые записи, не повредив при этом авторский красочный слой. Желтизна, которую вы видите, возникла из-за поверхностных загрязнений. Это никотин, пыль, грязь. Когда мы их уберем, то увидим настоящий портрет, написанный художником.

Не обращая внимания на замерших в восхищении зрителей, реставратор продолжал ловко протирать холст ваткой, смоченной в чудесном растворе. С каждым движением его сухопарой руки, сопровождаемым монотонными объяснениями, миру открывалось нечто новое, спрятанное за налетом лет. Кожа юной красавицы постепенно светлела, обретая приятный глазу холодный оттенок, а на щеках, словно по волшебству, проступал румянец. Несколько мазков по синему платью показали, что и его красота скрыта временем, лишившим берлинскую лазурь своей истинной глубины и выразительности.

— Ого, а он крут.

— Я же сказала, это нужно просто увидеть, — не без самодовольства прошептала на ухо впечатленному мужчине, но в следующий миг, опомнившись, дернулась в сторону, нервно добавив: — И прекрати ко мне прислоняться, пожалуйста.

Над головой раздалось фыркание. Ник отступил назад, а я зябко поежилась: вдали от его дыхания и приятных, хоть и смущающих касаний сразу стало прохладно.

— Эх, хороша! — Совсем не тихий возглас Ника, прозвучавший как гром среди ясного неба, заставил окружающих дружно повернуть головы к нарушителю порядка, а меня покраснеть до корней волос. — Девушка на картине. Ну не прелесть ли?

— Хм, пожалуй, соглашусь, — отреагировал на выходку посетителя пожилой реставратор, невозмутимость которого, казалось, способна пошатнуть только подмигивающая Сикстинская Мадонна.

— Вот, вы сами сказали, что она чудесна, — продолжил Никита таким тоном, будто подловил собеседника на лукавстве. — Зачем тогда краски? Со снятым слоем грязи — хорошо, соглашусь. Но закрашивать вот эти точки белые…

— Места утрат, — подсказал нужный термин мастер, в отличие от меня не теряя олимпийского спокойствия.

— Вот их, да… — подхватил Ник, пока я мысленно взывала к его совести, но фотограф, видимо, не владел телепатией, а потому увлеченно продолжал: — Это ведь, как ни крути, добавление чего-то нового. Краски-то у вас не девятнадцатого века, и наносить вы их будете своей рукой, а не кистью… как бишь его…

— Иоганна Хубера, — вновь пришел на выручку лекарь старины, пока я пыталась справиться с нервным тиком, а люди вокруг принялись шушукаться и коситься на музейного смутьяна.

Возможно, еще не потерян шанс, способный устыдить Никиту. Да, знаю, этот шанс ничтожно мал, но ведь он есть?

— Хубера, да! — воскликнул Никита, разрушая мои зыбкие надежды и вызывая новую волну шепотков. — Вот что интересно: как только вы внесете в картину свои правки, она ведь станет не только его, но и уже немножко вашей. Что вы на это скажете?

— Скажу, что отчасти вы правы, молодой человек. — По лицу мастера скользнула снисходительная улыбка. — Мы стараемся работать с живописью как можно деликатнее, вмешиваясь только там, где это необходимо для восстановления авторской задумки. Если бы не этот труд, вы бы сейчас не любовались шедеврами прошлого, а смотрели бы на облупленные холсты, силясь понять, что же так удивляло современников… скажем, Эль Греко. Вы, конечно, хорошо знакомы с творчеством Эль Греко? Что скажете?

Хитрый прищур реставратора, с которым он задал последний вопрос, не оставлял сомнений в его отношении к оппоненту. На краткий миг мне даже стало немного жаль Никиту. Ровно до того момента, пока он не произнес, для убедительности ткнув в меня пальцем:

— Моя подруга как раз собиралась провести для меня экскурсию и во всех подробностях рассказать об этом удивительном художнике!

Воздух, в порыве возмущения набранный в грудь, встал поперек горла, из-за чего я натужно закашлялась. Прикрывая рот рукой, с трудом просипела извинения и спешно покинула комнату. Там остановилась и прикрыла глаза, чтобы успокоиться и выровнять дыхание, но голос, раздавшийся совсем рядом, свел на нет все мои старания.

— Постучать по спинке? — Еще до того как я успела отказаться, несколько осторожных, но увесистых шлепков выбили из меня воздух. — Ну как, полегчало?

— Нет, не полегчало! — заявила я, хотя кашель чудесным образом прекратился, дав возможность выплеснуть на мужчину накопившееся недовольство: — Я весь день работала со школьными группами, для которых Рафаэль — это одна из черепашек-ниндзя. Потом отбарабанила вечернюю программу, развлекая посетителей в свой собственный праздник. Пожертвовав поездкой в планетарий, куда уже почти год мечтаю выбраться, пошла на мастер-класс по реставрации, а в результате терплю глупые выходки человека, привыкшего забавляться за чужой счет. Хочешь экскурсию? Хорошо, ты ее получишь! Иди за мной!

С несвойственной мне решительностью я направилась в зал, в этом году собравший в себе шедевры крупнейших галерей мира. Кипя негодованием, даже не стала оборачиваться, чтобы проверить, следует ли за мной притихший мужчина.

— А вот и пресловутый Эль Греко! — торжественно объявила я, еще на подходе к «Страстям Христовым», временно перекочевавшим сюда из музея Прадо, и издевательски добавила: — Если видишь на картине изможденного бородатого человека, это его работа.

— Ага, а почему здесь бороды нет? — уточнил Никита, вплотную подойдя к висящему на противоположной стене изображению Святого Себастьяна, любезно предоставленному Эрмитажем.

— Потому что это Тициан! И так уж повелось, что на его полотнах люди не изможденные, а страдающие.

— Хм, на соседней картине мужик вроде ничего, держится. Хотя жизнь его, конечно, потрепала.