— Динусь, ты чего так рано? — Несмотря на единолично уполовиненную бутылку коньяка, Варя первой из всего коллектива заприметила мои сборы. — Может, еще посидишь?
— Простите, но мы с мужем договорились провести вечер вместе, — смущенно оправдалась я, вставая из-за стола, накрытого Инной Львовной как прощальный жест перед ее отъездом в Германию. — Мне правда надо…
— Ничего-ничего, Диночка, семья прежде всего, — поддержала меня Рената Геннадьевна.
— Верно, — закивала виновница сегодняшнего сабантуя, взбивая рукой кудряшки с ниточками седины. — Я вот тоже сначала все за работу держалась, а сейчас так рада, что к дочке еду! Теперь понимаю: нечего было тянуть. А то видимся раз в год по обещанию, а у меня там, между прочим, внук на подходе.
— Очень рада за вас, — искренне сказала я счастливой женщине, — хоть мы и будем скучать.
— Ох, ну что вы, новые обязанности скучать точно не дадут! — со смехом отозвалась Инна Львовна. — Зато я спокойна, что передаю работу в надежные руки.
— Уж кто-кто, а Диночка с ней справится, — подтвердила Рената Геннадьевна.
— За это даже переживать не стоит, — тут же высказалась и Варя, закусив очередную стопочку тарталеткой с салатом. — Наша тихоня, может, и выглядит цветочком, а за срывы конференций и публикаций головы всем поотрывает. Та еще венерина мухоловка.
— Наглый поклеп, — гордо опровергла я нелестную характеристику. — Никакая я не мухоловка, а красивая бабочка. Правда, Руфик?
— Ну, кхм… так-то оно конечно… — Великан-археолог с опаской покосился на хрупкого музейного хранителя и добавил с виноватой улыбкой: — Мы это… просто шутим, не обижайся.
— И не думала. — Я улыбнулась другу в ответ, заметив, как осторожно он приобнял разрумянившуюся Варвару, положившую голову на его огромное плечо. — Вы извините, мне пора. Рената Геннадьевна, завтра нужна помощь с выставкой Жанны Волинской?
— Угомонись, дочка, сами все сделаем, — отмахнулась моя наставница. — У тебя вообще сейчас отпуск, вот и потрать его на себя. Да не вздумай работать, ясно? Справишься?
Старушка притворно нахмурила брови под смех и подшучивания других музейных сотрудников. На душе стало тепло, как от зажженной свечки, уютно потрескивающей фитильком в самом сердце.
— Хорошо, я постараюсь.
Забрав сумку и со всеми попрощавшись, я покинула комнату и, сделав пару шагов, остановилась. Сегодня. Сегодня все получится. Стоит поспешить домой, поздравить Лешу с его повышением, обрадовать своими успехами в музее, а затем… Наконец поговорить о том, чего я так долго ждала, пока пыталась поймать идеальный момент для нашего вечера и для моего признания. Даже не верится, что все-таки дождалась!
За своими мечтаньями совсем не заметила, как свернула в один из залов — тот самый, в котором Ник учился отличать Моне от Мане. И зачем я вдруг решила сделать ненужный крюк? А впрочем, пусть этот визит станет маленьким прощанием с прошлым: с весной, переходящей в лето; кофе, выпитым на брудершафт; странными, но такими уютными прогулками; разговорами под закатным небом и поцелуем под дождем. Воспоминание о последней встрече обожгло губы и невольно притянуло взгляд к полотну Климта, перед которым замерла неизменная поклонница австрийского художника. Полноватая дама завороженно смотрела на влюбленную пару, увековеченную на краю обрыва, и тихо плакала, время от времени промакивая платком уголки глаз.
— Вам плохо? — обеспокоенно спросила я, увидев, как посетительница сжала на груди свою синюю блузку. — Может, стоит вызвать врача?
— Нет… нет, все в порядке, спасибо, — отозвалась женщина, спешно вытерев платочком хлюпающий нос. — Просто вспомнилось…
Я внимательно посмотрела на немолодое уже лицо с застывшей на нем вымученной улыбкой и чуть нахмурилась. Из музеев Флоренции каждый месяц приходят новости о людях с синдромом Стендаля. По свидетельству зарубежных коллег, эстетические переживания посетителей порой перерастают в нервные приступы со слезами, головокружением, частым сердцебиением, а в редких случаях даже эпилептическим припадком или инфарктом. Могла ли картина настолько поразить эту даму, чтобы она испытала подобное душевное напряжение? Вполне, она выглядит очень впечатлительной.
— Когда я была в Вене… давно, почти тридцать лет прошло, — вдруг заговорила женщина, немного успокоившись и вновь взглянув на знаменитый «Поцелуй», — то познакомилась там с удивительным мужчиной. Он был старше меня, совсем не говорил по-русски, а я плохо знала немецкий, но каким-то образом мы понимали друг друга даже без слов. С вами когда-нибудь такое случалось?
Она даже не повернула головы, по-прежнему жадно рассматривая холст, будто хотела в нем раствориться, сделать шаг — и перейти в сверкающий золотом мир. Я проследила за взглядом собеседницы в тщетной попытке вычислить магическую точку, не отпускавшую ее внимания, но вскоре отвела глаза и ответила немного невпопад:
— Кажется, я понимаю, о чем вы.
— Мы были вместе чудесные девять дней, — продолжила дама, вряд ли услышав мою реплику за завесью личных воспоминаний. — Поднимались на смотровую площадку собора Святого Стефана, слушали «Травиату» в Государственной опере и гуляли по Бельведеру. Отчетливо помню, как Мартен подвел меня к этой картине и начал рассказывать ее историю. Что-то про графа, заказавшего портрет невесты, и художника, влюбившегося в девушку с медальона. Я могла разобрать только отдельные слова и все смотрела, смотрела на его губы — такие красивые, четко очерченные, идеальной формы. Смотрела и думала лишь о том, как мне хочется их поцеловать.
— Но вы не решились, — прошептала я с неподдельным сочувствием.
— Нет, не смогла… — призналась несчастная, торопливо смахнув слезы своей горечи. — И сейчас жалею об этом больше всего на свете. Молодая была, глупая, испугалась разницы в возрасте, менталитете, мировоззрении. Теперь язык выучен в совершенстве, расстояния перестали пугать, а годы дошли до той границы, когда и десяток не играет особой роли. Но ничего уже не исправить, всему свое время.
Женщина прижала платок ко рту и беззвучно всхлипнула. Раз, другой… Ее полные, покатые плечи мелко затряслись, и я безотчетно коснулась их, желая хоть как-то утешить, остановить эту болезненную дрожь, рвущуюся из прошлого.
— Позвольте сделать вам подарок, — сказала я и протянула выуженный из сумочки янтарь. — Если его поднести к лампе — вот так, повыше, — то свет становится золотистым, совсем как у Климта. Красиво, правда? Иногда даже кажется, что бабочка внутри оживает и пытается улететь. Но знаете, это ведь все иллюзия. Такая же призрачная, как несостоявшийся поцелуй.
Я мягко коснулась женской руки и опустила камушек в послушно раскрывшуюся ладонь.
— Иллюзия…
— Мне кажется, от этого она не становится хуже. По крайней мере, до тех пор, пока не заставляет нас плакать. — Я послала своей случайной собеседнице ободряющую улыбку, на которую она неловко ответила. — Положа руку на сердце, история, рассказанная вашим другом, тоже в некотором роде иллюзия, не более чем легенда. Версия, по которой художник влюбился в портрет девушки, заказанный неким графом, и изобразил себя на месте ее жениха, действительно существует. Но большинство искусствоведов считают, что Климту позировала Эмилия Луиза Фреге — его близкий друг и неизменная муза. Живая, реальная женщина из плоти и крови, понимаете? Но кто знает? Может статься, настоящей моделью послужила Адель Блох-Бауэр, чей муж заказал картину Климту, чтобы любовники поскорее надоели друг другу. Или это все же иллюстрация к мифу об Аполлоне и Дафне? Мы никогда не узнаем правду. Мотылек никогда не вылетит из янтаря. Наше прошлое никогда не изменится. Но они все — и картина, и бабочка, и воспоминания — по-прежнему прекрасны. Так стоит ли расстраиваться из-за того, чего уже не исправить?
— Наверное, вы правы. — Женщина со вздохом сжала в руке мой подарок. — Умом я это понимаю, но каждый раз, когда смотрю на картину… Каждый раз невольно представляю, как повернулась бы жизнь, если б в свое время я была чуточку смелее.
Кивнув, я не стала спрашивать, почему она решила, что скрывшийся за горизонтом лет жизненный поворот непременно привел бы к счастью. Невыбранный путь, припорошенный нашей фантазией, всегда кажется более правильным.
— Не совершайте моей ошибки, — продолжила дама, подняв на меня раскрасневшиеся глаза. — Если у вас есть дорогой человек, дайте ему знать о своих чувствах и надеждах, не скрывайте их, не откладывайте важных слов на потом. Ведь это «потом» может прийти слишком поздно.
— Я знаю. — Мой взгляд, напротив, переместился на холст, где влюбленная пара слилась в объятьях под коконом золотых одежд. — Поэтому мне очень надо домой.
* * *
Я сидела за пустым кухонным столом и бездумно смотрела на часы. Красная секундная стрелка щелкала по кругу от одной цифре к другой, превращая поздний вечер в раннюю ночь. Неожиданно появилось много времени, чтобы сделать макияж, прическу, надеть красивое белье и платье, подобрать правильные слова… Но ничего этого не хотелось. В голове и в сердце царило совершеннейшее оцепенение.
Стало зябко. Я передернула плечами и покосилась на окно: форточка закрыта, на улице беспросветная темень. С усилием заставила себя встать и дойти до крохотного кабинетика. Где-то здесь был убран присланный мамой платок, который я так ни разу и не надела. В кофре на шкафу-пенале его почему-то не оказалось, на полках тоже… На спинке кресла висел мягкий плед, но мне хотелось укутаться именно в шаль, что связана мамой, из ярко-красной пряжи со сверкающими пайетками.
Я выдвинула ящик стола и обнаружила в нем подарок, который в свое время сочла на редкость безвкусным и спрятала подальше от глаз. Красивый платок. Теплый. На дне опустевшего ящика мелькнул белый конверт — что это? Накинув на плечи алое кружево, взяла в руки находку и с удивлением опознала в ней свои фотографии. И как я могла забыть, что убрала их именно сюда? Видимо, в бесконечных попытках подгадать день, когда лучше поразить Лешу, сама не заметила, как глянцевые бумажки с моим изображением из простого способа соблазнения превратились в абстракцию, идею, за которой я гналась без оглядки.
Устроившись в кресле, принялась перебирать откровенные снимки, читая в них свою историю. Теперь я видела их по-другому, как вспышки камеры: боль и решимость, отчаяние и надежда, стыд и чувственность… Один портрет за другим — и нигде мне не удалось разглядеть счастья. Интересно почему? Я ведь счастлива, так?
Нет, не так. Все не так…
Рядом пиликнул телефон, и я не задумываясь смахнула сообщение со вспыхнувшего экрана. Глаз выхватил что-то про срочный вызов и новый проект, кажется там даже была строчка с извинениями, но вчитываться я не стала. Вместо этого взяла телефон и, покопавшись в контактах, нажала на кнопку вызова.
— ДИНКА, ЗАЧЕМ ТРЕЗВОНИШЬ ПО НОЧАМ?! — прогрохотали динамики после пары гудков.
— Привет, мам, — произнесла сдавленным голосом и невольно улыбнулась: есть люди, которые никогда не меняются. — Просто хотела сказать тебе спасибо за шаль. И узнать, как дома дела. Все здоровы?
Молчание разлилось по моей каморке и сжало сердце тугим комком.
— Шо случилось, доченька? Нежто хахаль твой обидел?
— Леша не хахаль, он… парень очень ценный, — отозвалась я фразочкой, понятной только своим. — Мам, скажи, ты счастлива?
— А куда деваться?
— Не жалеешь, что замуж за папу вышла?
— Шо ж я, не человек? — отозвалась она в привычной манере. — Жалко его, конечно.
— Мам, я серьезно.
— Ой, Динка, не делай мне нервы, их и так есть кому портить! — взорвалась родительница, не выдержав моего странного допроса. — Шо за странные разговоры? Ты подшофе?
