День не задался с самого утра. Я едва не проспал и примчался на работу, когда уже началась планерка. Шеф покосился угрюмо, когда я, извинившись, пробирался на свое место, но ничего не сказал. Раздавал последние указания перед тем, как нам отправиться на встречу с заказчиком. Потом недовольно мне выговаривал, когда ехали в машине, что заставляю его нервничать перед таким ответственным мероприятием. Я сказал, виноват, больше не буду. Он погрозил шутливо пальцем и заметил, что понимает, дело молодое, ночи короткие, сам таким был. А сейчас ночь тянется и тянется, и что старость не радость. В общем, все в таком духе, а напоследок добавил:

— Передавай привет Веронике.

Я ответил, что хорошо, передам, хотя думал в тот момент совсем о другом. Пытался понять, что меня так гнетет. Это не было похоже на обычную тревогу перед непростым или важным делом, это было что-то другое. Так бывает иногда, когда просыпаешься и вместо обещанного накануне ясного, солнечного дня, вдруг находишь хмурое серое утро, и его серость заражает и тебя беспричинным унынием. Встреча прошла на удивление легко и вопросы, которые до этого тормозили ход сделки, быстро разрешились к взаимному удовлетворению сторон. В итоге, контракт подписали, и мы были в деле, но почему-то меня это не радовало. Вернее, мысленно я говорил, что: да, здорово, и принимая поздравления коллег, старательно улыбался. Но в душе испытывал все то же необъяснимое чувство тоски и тревоги.

Возможно, причина крылась во внезапном уходе Йойо. Он ушел почти месяц назад, и без него город словно опустел, а я вновь почувствовал себя осиротевшим, запоздало осознав, как много Йойо для меня значил. Незаметно, без видимых усилий, он стал моим самым близким человеком, очень дорогим сердцу, лучшим другом и братом. Прошедшие годы совсем не сказались на нем. Он оставался таким же худым и нескладным, лохматым и неунывающим. Лишь вокруг глаз откуда-то прорезались тонкие, светлые морщинки. Единственный из всех нас не покинул интернат, жил в той же комнате, но уже не как воспитанник, а как воспитатель в младшей группе. Малыши обожали его. Первое время ревниво и недовольно косились на меня, когда Йойо выпроваживал их из комнаты со словами:

— А ну мелюзга, кыш отсюда, нам с дядей Хьюстоном поговорить надо!

По ночам у него по-прежнему собиралась веселая шумная толпа почитателей, и мне порой представлялось, что время повернуло вспять и утром в столовой я увижу до боли знакомые лица. Я приезжал к Йойо на выходные, как приезжал бы к себе домой. Он был моей семьей. И мне казалось, что пока Йойо здесь, ничего по-настоящему плохого со мной не случится. И еще казалось, что так будет всегда. Поэтому, когда однажды вечером он внезапно возник на пороге мастерской, сердце сжалось от нехорошего предчувствия.

— Вот такие дела, Бемби, — сказал он. — Пора мне. Зашел повидаться перед дорогой.

Потом мы долго сидели в густеющих сумерках, пили кофе и разговаривали. Он вспоминал наше с ним прежнее житье, шутил, но улыбался как-то невесело. А у меня и вовсе сделалось так тяжело на душе, что я едва мог говорить. И почему-то очень отчетливо всплыла в памяти ночь выпускного, когда Син увез Птицу.

Тогда, после разговора с ним я вернулся в комнату и застал там одного Йойо. Он вновь удобно устроился на кровати, обняв гитару, и казалось кого-то ждал. Было совсем поздно, но никто из ночных людей еще не появился.

— Что, гостей не будет? — спросил я его. И он ответил:

— Нет, Бемби, — и добавил. — Сегодня ты мой гость.

И мы вот так же сидели с ним вдвоем в заполненной ночной прохладой и прозрачными тенями комнате и до самого рассвета разговаривали. О чем? Да, обо всем на свете. Пока за окном не проснулся новый день, не засвистели, приветствуя его пробуждение, птицы, а золотистый солнечный свет, набирая с каждой минутой силу, не затопил комнату. И тогда Йойо спросил:

— Что дальше, Бемби? Что будешь делать?

И я ответил:

— Буду жить. Что еще мне остается.

Он засмеялся:

— Правильно, малыш. Я знаю, ты меня не подведешь. Ты крепкий парнишка!

И я почувствовал, что, действительно, смогу это сделать. Смогу смотреть в лицо этой новой, неизвестной мне пока жизни, которую возвещал разгоравшийся за окном день…

Прощаясь, Йойо крепко обнял меня, чего никогда не делал прежде, и я вдруг понял, что он уже не вернется, хотя никак не хотел в это верить.

— Тебе обязательно уходить? — спросил я его. И он ответил:

— Да, Бемби, я обещал.

— Ты мне нужен, Йойо, — сказал я ему, едва сдерживая слезы. Хотелось вцепиться в него как маленькому капризному ребенку и никуда не отпускать.

— Я тоже к тебе привязался, малыш. — Он негромко рассмеялся и добавил. — Впрочем, ты уже большой, Бемби, и сам теперь справишься… Я буду скучать по тебе.

— Мы больше не увидимся, верно?

— Увидимся, Бемби. Только не скоро, очень не скоро, поэтому лучше не жди меня, ладно.

Он надел свою старую черную куртку, закинул за спину гитару и ушел, так и не сказав куда. Хотя, он и прежде никогда не говорил этого. После Птицы, это была вторая потеря, от которой я так до конца и не оправился.

К вечеру чувство тоски только усилилось. Так что, вернувшись домой, я просто лег спать, надеясь, что к утру хандра пройдет сама собой, также, как и появилась. Закрыл глаза и внезапно оказался в сумеречном лесу, окруженный серебристыми стволами деревьев. Было темно, но стволы ровные и гладкие как корабельные мачты слегка светились, разгоняя мрак. Их кроны терялись где-то в вышине, сливаясь с ночью, и неярко мерцали, образуя призрачный полог. В лесу было очень спокойно и тихо. Изредка с высоты, неспешно кружась, бесшумно падали на землю большие золотистые листья, похожие на кленовые. Почему-то припомнилось, что таким же бледным лунным золотом отливали волосы Сина. Я стоял, ожидая чего-то, какого-то знака. И, действительно, вскоре раздался легкий, едва уловимый звук, похожий на замирающий звон одинокой струны. Сразу вслед за этим вдали за деревьями мелькнул оранжевый огонек. И я пошел туда по тропинке невесть откуда взявшейся и едва видной в густой короткой траве. Не знаю, как долго длился мой путь, время остановилось и больше не имело значения. Огонек не приближался, но и не пропадал, ярким отблеском маячил впереди. Постепенно лес начал наполняться звуками. Сначала легким шелестом листьев, потом музыкой. Музыка показалась мне очень знакомой, от нее веяло такой ностальгической грустью, что я не удивился, когда раздался голос. Я узнал бы этот голос, даже если когда-нибудь забыл самого себя. А вскоре увидел и певца. Йойо пел, сидя возле костра на большой поляне, среди серебристо-серой ночной травы. С ним сидели еще двое, мужчина и женщина, но лица их были не различимы. Я остановился и прислушался, пытаясь разобрать слова. Негромко аккомпанируя себе на гитаре, Йойо пел:

Я убит и не встану уже никогда.

Отшумит по весне надо мною вода,

Отпоют меня птицы, оплачет ручей.

Я ничей в этом мире бурлящих страстей.

Не жалей меня осень, не кидай мне в лицо

Пожелтевшие листья, ведь я снова никто.

Кем я был или не был не сказать мне теперь,

Не почувствовать горечь от новых потерь,

Не узнать, будет солнечен день или хмур.

Мне теперь все равно, я теперь отдохну.

Пусть продолжит движенье планета Земля,

Только жаль, что вернуться на нее мне нельзя.

И нельзя прикоснуться рукою к траве,

Что волнуется ветром на вечной земле,

Не услышать капели в весеннем саду,

Не сыграть с кем-нибудь и в игру чехарду.

Я убит и не встану уже никогда,

Только в памяти вашей мелькну иногда…

С последними словами песни костер ярко вспыхнул, озарив лица сидящих в тени людей, и я узнал их. Это были Птица и Син. Я стоял не в силах пошевелиться. Йойо закончил петь, отложил гитару и поднялся. Он протянул Сину руку, и они ушли в сторону противоположную той, где я стоял. У края поляны Йойо на мгновение оглянулся, и, мне показалось, что он посмотрел на меня. Когда они скрылись за деревьями, костер погас, но Птица осталась сидеть у остывающего пепелища. И там во сне я рассердился на них. Как могли они уйти, оставив Птицу совершенно одну в этом странном, пустом и безмолвном месте. Я хотел окликнуть ее, подойти и побыть с ней пока они не вернутся, сделал шаг и тут вдруг проснулся. Резко открыл глаза, все еще сознанием пребывая в реальности сна. Сердце рвалось из груди и было трудно дышать, перед глазами стояла замершая у погасшего костра одинокая фигура. Я сел в кровати и огляделся, с трудом приходя в себя. Привычные вещи, утратив свою безмятежность, казались чужими, а комната незнакомой. Я несколько раз глубоко вздохнул, беспокойство постепенно унялось, но спать я уже не мог, и пока не рассвело, лежал, пребывая во власти охвативших меня воспоминаний.

За окном выбивая каплями частую дробь по стеклу шел проливной дождь. Он шел уже давно и гостиничный номер и без того не радовавший уютом, казалось, весь пропитался промозглой сыростью. Лето не баловало теплом, хотя май был на редкость погожим и солнечным, так что уже в первых его числах пляжи огласились криками детей, бесстрашно ныряющих в еще плохо прогретую воду реки, а легкий загар можно было получить в результате небольшой прогулки.

Сквозь тонкую прозрачную штору, затенявшую окно, в комнату проникал дневной свет, бледный и призрачный. Элика лежала на кровати, вытянув усталые ноги и накрыв их краем тонкого стеганого покрывала. Она не любила такие покрывала: скользкая дешевая синтетика, кислотно-розового цвета, неприятно шуршавшая. Но вставать и расстилать постель, искать что-либо более подходящее не было сил. Этот город вымотал ее, она не хотела ехать, однако немцы настаивали и ей пришлось уступить, чтобы не портить репутацию агентства. Телефонный звонок не сразу заставил ее подняться, хотя Элика знала, кто звонит и что встать все равно придется.

— Элька, — трубка буквально взорвалась радостным криком. — Ты на месте? Уже пришла?

— Нет, меня нет, — тихо сказала Элика, чуть отстранив от уха вопящую трубку. — Позвоните чуть позже, лет через пять. Или шесть. В это же время.